В квартире скрипели все двери и половицы. На кухне отсырел и покрылся плесенью большой кусок потолка. Обои в комнате во многих местах оторвались от стен и бугрились. Скорбно смотрели с фотографии глаза матери.
Глебка как вошел в квартиру, как сел за стол на то место, на котором сидел последний раз напротив отца, так и просидел неподвижно больше часа, пустой и тоскливый, как заброшенная квартира.
Он не видел и не слышал Глашу. А она, понимая его состояние, старалась ничем не напоминать о себе. Глаша тихо затопила плиту, нагрела воды, помыла запылившуюся посуду, замесила тесто. Ни о чем не спрашивая, она сама нашла в комоде чистую скатерть, простыни, наволочки. Поменяла все. Канцелярскими кнопками прикрепила отставшие обои. Обтерла пол мокрой тряпкой. Когда в кухне и в комнате потеплело, она открыла форточки и проветрила квартиру.
Очнулся Глебка, а на столе — горка горячих деревенских оладий, сковородка с кипящими в жиру шкварками, чайник, у которого из носа выбивались забавные; колечки пара.
— Ешь, Глебушка!
Он огляделся. Комната вновь стала теплой и жилой, как в прежние времена. И глаза матери смотрели уже не скорбно, а задумчиво и чуточку грустно. Рядом с ее фотографией, которую Глаша повязала полоской черного крепа, найденного в комоде, стояла с такой же траурной повязкой фотография отца. Глаша нашла ее в том же комоде, в нижнем ящике.
![]()
— Спасибо! — сказал Глебка и нахмурился, потому что снова почувствовал себя виноватым и перед Юрием, и перед Глашей. — У тебя у самой… А я…
— Смотри-ка, что у меня есть! — воскликнула Глаша и показала Глебке два конверта. — В почтовом ящике лежали… Только ты их до еды не читай! — с наивной заботливостью добавила она. — Вдруг — плохие!
Одно письмо пришло по почте, а другое, без штемпеля, кто-то сам опустил в ящик. Оба были адресованы ему — Глебке.
«Глебка! — размашисто писал все еще сердитый Дубок. — Я тут поговорил кой с кем. Твое дело — чтоб Юрий не сел зайцем в поезд. Остальное беру на себя. Поглядывай на вокзале. Что будет — сообщи. Без Юрия на глаза не попадайся! Дубок».
Второе письмо, которое шло через почту, подписал секретарь парткома завода, на котором работал Глебкин отец. Оно было длинным. Глебке предлагали выбор: либо идти работать в цех отца, либо поступать в школу, открытую при заводе. Заканчивалось письмо так: «Всегда помни, что теперь ты — сын завода, сын партии большевиков, к которой принадлежал твой отец. Требуй у партии все, что требовал бы у отца. И отдай коммунизму все, как отдал себя твой отец. Пропуск на тебя лежит в проходной. Он бессрочный».
Глебка в тот день несколько раз читал это длинное письмо. А вечером, когда Глаша, умаявшись, заснула, он опять достал его из комода и снова прочитал. Дружеское сочувствие, искренняя забота, человеческая теплота и ласка — все это воспринималось сразу, с первого прочтения. Но было в письме и что-то большее, заставлявшее задуматься, наполнявшее Глебку гордостью за отца и за партию, которая не забыла Глебку, не оставила одного и назвала своим сыном.
Утро следующего дня пришло солнечное и бодряще-холодное. Последний в том году мороз тонкой корочкой льда застеклил лужи. И настроение у Глебки и Глаши тоже было бодрое, почти веселое. Им не хватало только. Юрия. Но и Глебка и Глаша верили, что он найдется, и очень скоро.
Весь день продежурили они на вокзале и не встретили ни одного мальчишку. Даже беспризорники не попадались. Они точно совсем вывелись в Петрограде. А на них Глебка рассчитывал больше всего. Эти глазастые бездомные мальчишки часто видят то, мимо чего взрослые проходят не замечая.
Миновал еще день, еще… Глебка с Глашей дежурили на вокзале то вместе, то по одиночке. Их уже хорошо знали все вокзальные служащие, но и они ничем не могли помочь ребятам.
Однажды к вечеру на Московский вокзал прибыл поезд. Пустовавшая целый день платформа ожила. Сначала выскочили самые нетерпеливые и необремененные большим багажом пассажиры. Потом люди повалили густо. И в этой движущейся толпе Глебка приметил паренька — по многим признакам беспризорника. Но было в нем что-то и необычное для бездомных мальчишек.
Беспризорники любят густую толпу — в ней легче «работать». А работают они обычно глазами, руками и ногами: увидят, украдут и убегут. Оттого и глаза у них острые, рыскающие и всегда виноватые. Руки и пальцы — нервные, беспокойные. А ноги, как у бегунов на старте — напружиненные, готовые в любой момент дать стрекача.
Этот мальчишка был другой. Он не высматривал, что можно утащить, а подслушивал, о чем говорят люди. Так по крайней мере казалось Глебке. Особенно настойчиво шнырял паренек поблизости от тех пассажиров, которые вдвоем или втроем отходили в сторону от общего потока и тихо разговаривали между собой.
Когда схлынула толпа приехавших, мальчишка пошел не к вокзалу, а в противоположную сторону — туда, где кончалась платформа. Глебка догнал его и сказал, по-отцовски нахмурив лоб:
— Стой! И говори только правду!… Беспризорник?
Мальчишка оглянулся без всякого страха и остановился. Оглядев Глебку, он презрительно хмыкнул и оттопырил левое ухо.
Глебка нахмурился еще больше.
— Глухой?
— Не пугай! — предупредил мальчишка. — Заикаться буду!
Глебка понял, что парня на испуг не возьмешь, и сменил грозный тон на шутливый.
— Глухой, да еще заика — тебе в больницу надо!
— А по тебе богадельня плачет!
— Это почему? — удивился Глебка.
— Старикашка ты! — ухмыльнулся паренек. — Убогий совсем! Ножки не держат — все скамейки на вокзале просидел. Мозоли не натер?
— Видел? — удивился еще больше Глебка. — Как же я тебя не заметил?
— Убогий! — повторил паренек.
Но Глебке было уже не до первенства в словесном поединке. Этот беспризорник, видимо, обитал на вокзале и мог знать многое.
— А еще кого видел? — с надеждой спросил Глебка. — Мальчишку в хорошем пальто, с мешком, Юркой зовут — не видел?
Что-то появилось и исчезло в карих глазах паренька. Он неопределенно хмыкнул и оттопырил левое ухо.
— Я сукастый — колюсь плохо!
— Брат он мне! Понимаешь? — сказал Глебка. — Брат! Это его я ждал на вокзале.
— А девчонка?
— А она — сестра. Из деревни приехала.
— Хм! — задумчиво произнес паренек, поджал губы и вдруг спрыгнул с платформы.
— Стой! — крикнул Глебка, спрыгивая за ним.
Паренек обернулся. На этот раз приказывал он.
— Это ты стой! И никуда не уходи — искать не будем!
Глебка остановился, но простоял недолго. Когда мальчишка добежал до первых стрелок и, оглянувшись, нырнул под грузовой вагон, загнанный в тупик, Глебка бросился за ним. Не мог он рисковать. Этот беспризорник что-то знал, а вернется ли он, еще неизвестно. И Глебка решил не выпускать его из вида.
Паренек быстро и легко бежал вдоль железной дороги. Глебке было труднее. Он тоже бежал, но так, чтобы беспризорник не мог его заметить. Вблизи вокзала на многочисленных колеях стояли и теплушки, и паровозы. Потом остались всего две колеи. Здесь никаких укрытий не было. Глебка присел за сугробом грязного, сброшенного с пути снега и, глядя на удаляющегося беспризорника, прошептал:
— Он что — в Москву собрался?
Но паренек еще раз оглянулся, свернул вправо и сбежал с насыпи. Глебка догадался, куда спешил беспризорник. Посреди пустыря с торчавшими из-под снега сухими стеблями прошлогоднего репейника стояла будка. Над самодельной трубой воздух дрожал и переливался. Дыма не было. Печку уже протопили, и из трубы шел сухой жар.
Когда Глебка добрался до будки и взялся за скобу, приваренную к железной двери, у него мелькнула радостная мысль: откроет он дверь, войдет, а навстречу — Юрий! Что сказать ему? Какими словами вымолить прощенье? Нет таких слов! Он руку ему протянет!… Нет! Две руки! И обнимет, а может быть, и скажет, как Архип когда-то: «Стреляй меня, сукина сына! Стреляй, не жалей! Заслужил…»
