И снова возвращается мысль к погибельной его судьбе, к быстротечности его жизни, и хочется предаться пустой грезе — что было бы, если бы… Что было бы, если бы и эта дуэль окончилась благополучно… Можем ли представить себе Пушкина седым, с седыми бакенбардами, Пушкина в сюртуке шестидесятых годов, степеннаго Пушкина, стараго Пушкина, дряхлаго Пушкина? Что ждет его на склоне лет: мрачные тени бесталанных Писаревых и Чернышевских или, быть может, прекрасная дружба с Толстым, с Тургеневым? Но есть что-то соблазнительное и кощунственное в таком гадании… Немыслим образ Пушкина без пушкинских тревог и творений — а какими творениями можем мы за него заполнить оставшиеся полвека возможной его жизни? Он был в полдневной силе своих лет, когда умер, и гений его обещал еще многое. Но свершил он довольно. Его умолкнувшая лира подняла в веках гремучий непрерывный звон. Пушкинским духом проникнуты лучшие стихи поэтов сменивших, но не заменивших его, Лермонтова и Тютчева, Фета и Блока. И однако в словах невыразим этот пушкинский дух… Стройность, ясность, соразмерность, полнота звуков, полнота бытия? Не то, не то. Ярлыки опасны. И тот, кто видит в Пушкине лишь олимпийскую лучезарность озадачен иной его смутной и горькой строкой. Пушкинский дух также неопределим, как русский дух. Не тот русский дух, до которого столь охоч иностранец, не пресловутые бездны, падения и взлеты, вся эта подозрительная акробатика, чарующая чужих, а нечто другое, поглубже и поважнее для нас. В посредственных переводах Пушкин кажется просвещенному иностранцу певцом не просто России, а певцом европейской России, и тем самым лишен для него обаяния… Русским лучше знать. Русские знают, что понятия Отечество и Пушкин неразрывны, что быть русскими или русскими американцами значит любить Пушкина.
При одной мысли о нем как бы развивается перед нами чудесный свиток, нарастает издалека гул его стихов, и невозможно не заслушаться, невозможно воспротивиться блестящей волне его гения. Как и он сам забывал горечь обид, тоску и холод скитальческой жизни, как только набегало на него вдохновение, так и мы, вспоминая, перечитывая его стихи, легко побеждаем в себе дурное чувство безнадежности, возбуждаемое в нас порою размышлениями о судьбах родины. Та мудрость, которую заключает в себе прекрасное, непогрешимая мудрость красоты, заражает нас новой силой. После пушкинских стихов чище душа и веселее сердце.
В. Сирин ____________________
Серена ВиталеВокруг юбилейного Собрания сочинений Гете
Переписка М. А. Кузмина с С. В. Шервинским (1929–1930)
Публикация П. В. Дмитриева.
Предисловие
Празднование юбилеев великих деятелей русской и мировой культуры стало для советской власти, начиная с конца 1920-х годов, своеобразным актом ее культурной легитимации. В ряду имен мы видим Льва Толстого, Гете, Пушкина, Лермонтова, Гоголя и других. Открывается эта вереница празднеств столетием со дня рождения Л. Н. Толстого, пышно отмеченного в сентябре 1928 года. Однако по странной иронии судьбы большая часть торжеств — юбилеи со дня смерти. Здесь не у места входить в причины интереса новой власти к фигуре какого-либо покойного писателя, ясно одно: этот интерес в значительной степени находился во внелитературной плоскости; советская власть пыталась задать некую культурную парадигму, при которой доказывалась бы преемственность «передовых идей», — их наследницей и должна была явиться она, власть. Но такое стремление к «гуманитарной легитимации» принесло (что теперь, оглядываясь назад, можно утверждать с полным основанием) превосходные плоды: всевозможные издания, концерты, научные собрания и т. п.
Программа чествования памяти Гете также оказалась весьма представительной: торжественные заседания, речи, передовицы в газетах[129]. Однако в культурной памяти потомков столетие со дня смерти Гете осталось в виде книг, выпущенных в этом юбилейном году. Это — два первых тома из гетевского Юбилейного собрания сочинений, гетевский блок во 2-м сборнике «Звеньев» (подготовленном в 1932-м, но появившемся из печати в 1933 году) и том (4–6) «Литературного наследства» (как образцовый научный труд он не утратил своего значения и до наших дней).
Задуманное в 13 томах Юбилейное собрание сочинений Гете фактически было остановлено в 1937 году (вышли тома 1–4 и 6–11), причем состав редакции к этому времени уже был другим. Завершилось собрание сочинений лишь к 1949 году (к 200-летию со дня рождения Гете) с другим (третьим) составом редакции (в 1947 году вышел том 5 — «Фауст»; в 1948-м и 1949-м — два тома, № 12 и № 13, писем; 8-й том собрания не вышел). В выпущенном в 1932 году проспекте предусматривалось несколько иное распределение произведений Гете по томам, причем в последний, 13-й, том планировалось включить избранные естественнонаучные работы Гете под редакцией В. И. Вернадского. Перемена в составе редакции объяснялась арестом основных руководителей гетевского «проекта»; главным поводом для него послужил выпуск в 1934 году первого тома «Большого немецко-русского словаря»[130], состав редакции которого во многом совпадал с составом редакции Собрания сочинений Гете. Громкое политическое дело получило название «Немецкая фашистская организация (НФО) в СССР»[131]. Одним из его фигурантов стал историк искусства и архитектуры, переводчик Александр Георгиевич Габричевский (1891–1968), тонкий знаток европейской (прежде всего немецкой и итальянской) культуры, философ, переводчик — вдохновитель и главный организатор Юбилейного собрания сочинений Гете[132]. Он же, судя по сохранившейся переписке, привлек к редакционной и переводческой работе С. В. Шервинского, Б. И. Ярхо, М. Л. Лозинского, Вс. А. Рождественского, Д. С. Усова и др.
Первоначальные планы Габричевского привлечь к изданию Вяч. Иванова, в частности к переводу «Западно-восточного дивана», не осуществились в полной мере: Иванов был за границей, и железный идеологический занавес, еще не вовсе отделивший Советскую Россию от остального мира, постепенно опускался[133]. Представляется вероятным, что, кроме известного пиетета перед именем Кузмина, обращение к нему было вызвано тем обстоятельством, что из старшего поколения поэтов и переводчиков (к которому принадлежал и Вяч. Иванов) к концу 1920-х годов в России оставался только он.
Публикуемая переписка Кузмина с Шервинским примыкает к уже опубликованной переписке Кузмина с Габричевским[134] и, казалось бы, не открывает после нее ничего принципиально нового; но специалисту и всякому заинтересованному читателю она позволяет погрузиться в творческую кухню перевода Гете. Замечания Шервинского еще более детальны, но главное, приводимые документы (ранее частично процитированные в примечаниях к упомянутой публикации) служат необходимым дополнением к переписке с Габричевским.
Кузмину было предложено вначале перевести поэтический «Дневник» Гете (вышел во 2-м томе Собрания). Затем, когда стало ясно, что сотрудничество с Вяч. Ивановым невозможно, редакция заказала Кузмину перевод пяти поэтических книг из этого сборника и ряда отдельных стихотворений (для 1-го тома), а затем перевод статьи Гете (с поэтическими вставками) «Идиллии Вильгельма Тишбейна» (для 10-го тома, который вышел только в 1937 году с другим составом редакции)[135].
Заказ на переводы стихотворений Гете как нельзя лучше совпал с собственными (читательскими и даже шире — культурными) предпочтениями Кузмина. О своей любви к немецкому классику он признается на страницах нескольких своих произведений, в переписке и дневнике. Кузмину принадлежит почтительно-ироническое стихотворение «Гете» (1916): оно включено в сборник «Нездешние вечера» (1921), помещено в цикл «Дни и лица» сразу вслед за стихотворением, посвященным Пушкину, и предваряет такие имена, как Лермонтов, Сапунов и Карсавина. Гете упоминается в стихотворении «Поручение» (1922), вошедшее в книгу «Параболы» (1923). «Дорогие моему сердцу немцы» этого произведения — практически все прекрасные тени прошлого, отчасти называемые: Гофман, Моцарт, Ходовецкий и Гете, как будто нарочно забытый и потому дважды повторенный в одной строке. Вместе с этими же художниками Гете становится героем центрального «Гофмановского леска» в причудливой композиции «Лесок» (1921) — «лирической поэме с объяснительной прозой». Наконец, в одном из своих поздних циклов «Пальцы дней» (1925; включен в последний поэтический сборник Кузмина «Форель разбивает лед», 1929), где каждому дню соответствует его древний небесный покровитель-планета, Гете как видение является в четверг (день Юпитера), сообщая лирическому герою тайный пароль и утверждая его в состоянии «любовного равновесия».