Марсель Ренодье покраснел и не ответил. Художник спросит его, пожалуй, и о г-же де Валантон: при мысли, что он должен будет произнести это имя, у молодого человека задрожали губы. Бютелэ продолжал:
— Он ни разу о вас не обмолвился… Пока вы были больны, я как раз писал портрет его жены… Он так настаивал на этом!.. Весьма приятная особа, лет сорока, очень хорошо сохранившаяся… и ужасно болтливая!..
Сириль Бютелэ щипцами осторожно поправил в камине полено.
— Вы помните, Марсель, что я не раз говорил вам о странных чарах позирования, которое незаметно приводит модель от самых незначительных разговоров к самым интимным признаниям. И вот почтенная госпожа Руасси также не избежала этого рокового закона. На пятом сеансе она рассказала мне всю свою жизнь, а потом открыла мне все тайны, которые знала о людях, ее окружающих. Итак, возьмем, например, вашу приятельницу, госпожу де Валантон, портрет которой я писал два года тому назад, — теперь мне известно ее положение.
Он искоса взглянул на Марселя Ренодье.
— Вот что сообщила мне госпожа Руасси… Я не ручаюсь ни за что, я только повторяю, что слышал… У господина де Валантона есть племянник, некий господин д'Аржимель, которого он вырастил и которого очень любит. Между тем этот молодой человек, которого он нежил и баловал, не стеснялся показывать своему старому родственнику, что он скучает в его обществе. Он все чаще и чаще покидал дом под предлогом занятий и разных дел. Тогда Валантону, который боится одиночества, пришла в голову мысль жениться на маленькой Руасси. Она восхитительна. Присутствие красивой женщины веселит и украшает дом. Это заметил также и д'Аржимель. Когда дядя женился, племянник вернулся в овчарню, очарованный пастушкою, к великой радости бедного Валантона.
Сириль Бютелэ на минуту остановился… Марсель Ренодье слушал его, опустив глаза.
— Другими словами, это значит, что госпожа де Валантон сделалась любовницей галантного д'Аржимеля, а самое пикантное в этом то, что господин де Валантон, ничего не подозревающий, вдвойне счастлив. О, госпожа Руасси извиняет свою падчерицу, ибо Валантон клялся мадемуазель Руасси быть для нее только товарищем и не сдержал обещания… Именно вследствие его измены своему слову жена его позволила себе вернуть свое право располагать собою по своему усмотрению, чего без этого никогда бы не сделала, так как бедняжка верна по-своему и никогда не обошлась бы с господином де Валантоном как с мужем, если бы он сам не постарался заслужить такое обхождение… Признайтесь, дорогой мой, что когда пишешь портреты, то узнаешь много интересного!
Марсель Ренодье поднял голову. Глаза его были полны слез, а во рту было ощущение болезненной горечи. Глухим голосом он прошептал:
— А что думает об этом господин Руасси?..
— Дорогой мой, господин Руасси никогда ничего не думает о других; он думает только о себе… Но вы, кажется, опечалились, мой друг? Ну, мне надо одеваться. Мы с вами еще увидимся до моего отъезда, не правда ли? И подумайте серьезно о поездке в Венецию.
II
— Осторожнее! Здесь еще три ступеньки.
Девица, за которой шел Марсель Ренодье, полуобернулась к нему. Пламя свечи, которую она несла, осветило ее лицо. Под рыжим напуском крашеных волос лицо было правильное, но несколько грубое, прямой нос и мясистый рот придавали ему известную прелесть, и в нем был словно намек на некоторую красоту, несовершенный и грубый набросок которой оно являло.
Ключ в замке скрипнул.
Теснота прихожей делала низкий потолок еще заметнее. Комната, следовавшая за прихожею, была длинная и низкая. Марсель откинул на окне занавеску; окно, во втором этаже, выходило на улицу Монтень и на дома напротив, близкие и мрачные. Марсель стоял, прислонясь лбом к стеклу, и слышал за собою шелест ткани… Он встретил эту девушку на Елисейских полях. Она возвращалась пешком из кафе с бульвара. Он заговорил с нею… Теперь она, должно быть, уже раздета. Он не испытывал к ней никакого любопытства, никакого желания…
С минуту она ходила по комнате; шаги ее тяжело ложились по ковру. Марсель чувствовал себя таким печальным, таким мрачным, что ему захотелось поговорить, чтобы ни о чем не думать, и он предложил ей несколько вопросов. Прежде чем ответить, она села в ногах кровати. Сначала она говорила отрывисто и неохотно. Потом несколько оживилась. Ее рука, опиравшаяся на постель, поддерживала ее склоненное тело. Голос у нее был хриплый, но вдруг в нем появлялась неожиданная мягкость.
— Что и говорить, не всегда бывает весело! Но ничего не поделаешь! Приходится бегать. У нас ренты не припасено. Значит… разбирать не приходится. Я рождена, чтобы ничего не делать… Разумеется, я предпочла бы спать!.. И все же могу сказать, что никогда не любила дрыхнуть по ночам, даже когда была девчонкой. Средь бела дня вот это славно! Иной раз я себе это позволяю; но знаешь ли, кровать — это не то, что сено… Да и сено — колется… то ли дело трава, мягкая высокая трава, под которою чувствуешь землю и которая пахнет зеленью. Вот где хорошо…
Она откинулась назад, вытянулась. Кончики ее грудей походили на два цветка клевера. Она скрестила над головой руки. С закрытыми глазами, ее спокойные черты дышали каким-то благородством. Марсель смотрел на это чужое лицо, ставшее вдруг близким. Из глубины его воспоминаний поднимался аромат травы и воды, запах солнца, вид местности — образы, вызванные этим уснувшим лицом, похожим на грубый слепок другого облика, который смутно рисовался в его памяти и в котором он не хотел признаться, словно боясь его оскорбить…
III
— А, Марсель! Как это мило с вашей стороны, прийти со мной проститься! Вы видите, я окружен чемоданами…
Мебель в приемной Сириля Бютелэ была покрыта чехлами. Сквозь открытую дверь в столовой виднелись подставки, с которых были убраны вазы. Японская люстра с бронзовыми водорослями была завернута в кисейную пену. Бютелэ пригласил Марселя сесть.
— Я только опустошу эту папку, после чего я к вашим услугам…
Художник кончал перебирать письма. Он быстро пробегал их глазами, смотрел подпись и рвал.
— Я люблю порядок, не правда ли? Я питаю ужас к грудам старых бумаг, которые накапливаются… Да, все, что нас занимало, никогда больше не будет нас занимать… Разве у нас есть время вспоминать!..
Он держал перед собой развернутое письмо, написанное на бледно-голубой бумаге. С минуту он колебался, потом разорвал его и бросил на пол клочки, которые рассыпались.
— Есть вещи, о которых грустишь, когда они кончаются, мой друг Марсель, и о которых знаешь, что они больше не повторятся… особенно когда человек уже не молод, как я… Ба, я все же неплохо прожил жизнь!