XVI
Марсель Ренодье сложил письмо, только что полученное от Антуана Фремо; последний извещал его о том, что приедет завтра за ключами от дома и от маленького красного столика. Сложив письмо, он закрыл глаза и стал ждать. Он ничего не видел, кроме мрака. В нем не выступало никакого образа. Жюльетта не появлялась. Разве розы растут на пепле? Его сердце было не более как прах, недвижный и лишенный грез. Ему оставалось лишь окончательно затоптать его и ожесточить… У него явилась горькая уверенность, что судьба его определилась навсегда.
Он подумал о портрете отца. Суровое лицо, перед взглядом которого он на днях упал без чувств, должно было теперь выражать удовлетворение: понятие о жизни, внушенное г-ном Ренодье сыну, оставалось в нем незатронутым и укрепилось. Испытание, в общем, оказалось менее жестоким для сына, чем для отца. Марсель почувствовал себя в тесном общении с дорогим усопшим. Он не изменит своему духовному наследию. Теперь он уверен в себе.
Он подошел к окну. День обещал быть прекрасным. Под ярко-синим небом фонтан разбрасывал радужные брызги. С пьедестала статуи тяжело поднялся голубь. Мысль о Жюльетте де Валантон соединилась в уме Марселя с мыслью о Бернаре д'Аржимеле. Он отметил эту ассоциацию идей и нашел ее механической и естественной. Он не ощутил ни сожаления, ни страдания и взглянул на часы: он хотел пойти на Пер-Лашез.
Там, высоко, на Холме Усопших, кипарисы и буксы разливали горький аромат. К нему примешивались благоухания цветов, нежные, слегка приторные, но крепкий запах темной зелени преобладал. Марсель Ренодье долго вдыхал его. Смолистый и терпкий, он укреплял его и вливал в него словно самую сущность черной неподвижной листвы.
Часть вторая
I
Марсель Ренодье прислонился к стене, чтобы пропустить каменщика, который своей осанистой фигурой лимузенца, с тяжелым мешком извести на плече, занимал весь тротуар. Отстраняясь от его белой блузы и от его ноши, Марсель не терял из вида молодой женщины, которая шла впереди и огибала угол набережной и улицы Бон, бросив мимолетный взгляд своему преследователю.
Она была стройна и изящна. Марсель ускорил шаг. Она пошла тише, думая, вероятно, что ей удалось ускользнуть от назойливого незнакомца. На ней был костюм темного сукна и шляпа, убранная фиалками. Дойдя до одного из домов на этой улице, она остановилась в нерешительности, подняв голову. Марсель видел ее грациозную фигуру, ее беспокойные глаза за черепаховым лорнетом. В то время, как он проходил мимо нее, она наконец решилась, он видел, как она быстро исчезла во мраке двери.
Продолжая свой путь, Марсель думал об этой встрече. Какая-нибудь светская женщина, идущая на свидание! Этот старый укромный дом на улице Бон благоприятствовал тайне. Теперь, слегка запыхавшаяся от быстрого подъема по лестнице, незнакомка снимала перчатки, расстегивала жакет, вынимала из шляпы одну за другой длинные шпильки… Она была красива, с ясным лицом, прямым носом, нежным ртом, темными кроткими глазами… Марсель испытывал легкую грусть и усталость. Сверх того, он только что хворал и чувствовал себя еще слабым. То был его первый выход. Сириль Бютелэ, узнав о его болезни от доктора Сарьяна, писал ему накануне, чтобы узнать о его здоровье, а так как он чувствовал себя лучше, то он и решился сам отправиться на улицу Бак.
Бютелэ принял его в своей приемной. Огонь пылал там в высоком камине. Несмотря на то, что стояла уже середина марта, было еще очень холодно. В широкие окна виднелся сад в зимнем уборе. Воробьи порхали по голым веткам. Сириль Бютелэ, в бархатном пиджаке, грелся у огня. Пламя отражалось в стекле его монокля. Он сердечно приветствовал молодого человека.
— Хорошая вещь — настоящий огонь, Марсель! В мастерской я вынужден прибегать к калориферу. Это мертвое тепло, и оно наводит меня на мысль о разнице между химическими духами и ароматами живого цветка… Это тепло в камине, по крайней мере, живое. Я смакую его, как вино. Вот уже три дня, как я не отхожу от этого камина… Да, три дня отдыха, и вполне заслуженного. Я много работал! Портреты почти все закончены, и я спешу снова увидеть некоторые уголки моей дорогой Венеции, которые я хотел бы написать.
Пальцы его чертили в воздухе воображаемые линии. У него были руки волшебника, руки, источающие розы и золото.
— Неужели вы скоро уезжаете, господин Бютелэ!
Марсель Ренодье сказал это с грустью. Он довольно часто посещал улицу Бак. Отсутствие Сириля Бютелэ еще усилит его одиночество. Художник в монокль наблюдал его.
— Да, я исчезаю в первые дни апреля… А почему бы вам не поехать со мной туда же? Вы знаете, что мой дом — ваш дом. Альдрамин просторен; вы будете там вполне свободны. Будете там жить так уединенно, как вам вздумается… Я пригласил вас к себе раз навсегда и не стал бы сейчас опять говорить вам об этой поездке, если бы у меня не было причины настаивать на ней.
Сириль Бютелэ уронил свой монокль и покачивал им на конце шнурка, с видом человека несколько смущенного. Внезапно он решился:
— Доктор Сарьян недоволен вами. Он находит ваше состояние неважным. Вам бы следовало полечиться. По его мнению, вам необходимо переменить место: он предписывал вам это уже два года тому назад. Полное одиночество, в котором вы пребываете, имеет свои опасности. Вы сами почувствовали это, но лекарство, избранное вами, хуже самой болезни. Словом, Марсель, можно думать, что в одном отношении за последнее время вы не были благоразумны.
Марсель понял Сириля Бютелэ. Да, он старался отвлечься от своего гнетущего одиночества, и этого отвлечения он искал в случайной любви и ее низменных наслаждениях. Когда он раздумывал над этой внезапной и острой склонностью, возникшей в нем, он не мог ее себе объяснить. Это не было любопытством, это не была и чувственность, но какая-то инстинктивная непроизвольная страсть, какое-то слепое и темное влечение, которому он покорялся. Сириль Бютелэ был прав: он не был благоразумен. Поэтому он ответил просто:
— Это правда, господин Бютелэ.
Бютелэ рассмеялся.
— Дорогой мой, я не моралист, вы знаете это, но подумайте о том, что поручил мне передать вам Сарьян. Это серьезно. Слишком много женщин, юный Марсель, слишком много женщин!.. Надо хорошенько встряхнуться! Что удерживает вас в Париже? У вас нет любовницы… к несчастью, так как это было бы для вас лучше… Итак, что же? Приятели? Фремо? Нет, не правда ли?.. Кстати, раз зашла речь о друзьях, вы не встречаетесь больше с господином Руасси?
Марсель Ренодье покраснел и не ответил. Художник спросит его, пожалуй, и о г-же де Валантон: при мысли, что он должен будет произнести это имя, у молодого человека задрожали губы. Бютелэ продолжал: