Читать интересную книгу "Последняя книга. Не только Италия - Аркадий Викторович Ипполитов"

колечко антиквар не отрицал, что оправа новая, но уверял, что камея – античная, так что цена, за кольцо назначенная, была просто смехотворной – несколько сотен евро. Теперь от меня требовалось подтверждение или опровержение. Я, выдержав паузу и изобразив мыслительный процесс (смотря на кольцо, я в течение десяти-пятнадцати секунд в полном молчании сжал и разжал несколько раз жопу, как то советовал Феллини не знающему, как сыграть интеллектуала, Мастроянни), произнес, что, конечно, о камеях я знаю очень мало и совсем в них не разбираюсь, но по случайности как раз о такого рода вещах, как данная, имею некоторое представление. Дело в екатерининской геммомании: императрица не удовлетворялась только покупками настоящих гемм, но, желая заполучить геммы всего мира, оплачивала воспроизведения резных камней из других собраний. В XVIII веке они делались повсеместно, как в Европе, так и в Петербурге, причем копийные слепки из различных материалов продолжали делать как в XIX веке, так и в XX. Самыми дешевыми, как леденцы, были копии из стекла, получаемые способом оттиска. В Эрмитаже их скопилось так много, что они даже не ставились на инвентарный учет и не описывались, так как исчислялись тысячами и никакой рыночной стоимости не имели. Подобные стеклянные копии называются на жаргоне литиками (от французского lithyque, «камушек», а не от русского «лить», хотя их именно что отливали), и про их существование я знаю постольку, поскольку при поступлении на работу в Отдел истории западного европейского искусства (ОИЗЕИ) они выдавались в качестве личной печати, ибо тогда сигнализация была редкостью и опечатывание шкафов и помещений имело практический смысл. Чудесный обычай, приравнивавший эрмитажного сотрудника к гражданину Римской империи. Получил такой литик и я, и Юлия Освальдовна Каган, тогда хранившая камеи, а заодно и копии с них, все это мне про него и рассказала, его выдавая. Было это, когда я был еще юн, то есть сам не припомню когда, но теперь уже и литики – предмет музейного хранения, про них написаны диссертации, ОИЗЕИ не существует, так как он разделен на Отдел западного европейского изобразительного искусства (ОЗЕИИ) и Отдел западного европейского декоративно-прикладного искусства (ОЗЕДПИ), все поставлено на сигнализацию, и теперь эти стекляшки не выдаются, но бережно сохраняются. Учитывая прорву литиков в Эрмитаже, можно догадаться, сколько их понаделали в Европе, и демонстрируемая креветка, на мой взгляд, как раз таки не античная инталья, а именно такого рода литик. Когда он был сделан, в XVIII ли веке или вчера, – сам черт не разберет.

Произнеся все это, я уткнулся в свою пасту, весьма довольный сам собой и своим обедом, и сияние глупости разлилось вокруг меня, как огненная мандорла вокруг Илии, возносящегося живым на небо. Особую прелесть всему придавало то, что прекрасное настроение прекрасной поэтессы было несколько подпорчено, потому что она, выписывая меня на демонстрацию своего приобретения, конечно же, рассчитывала на то, что я подтвержу античность ее прекрасного кольца и тем самым сделаю его еще прекрасней. Я же, мудак, мнящий себя интеллектуалом, балдея от себя, с садистским удовлетворением испустил тьмы низких истин в возвышающий обман, подпортив дух прекрасного вечера. Ну вот что бы мне не воспринять все это не как повод для демонстрации моей докучливой эрудиции, а как легкую светскую болтовню, и не подтвердить, что креветка античная, дабы не омрачать никому настроения. Ведь от меня же не требовали письменного заключения. Тут бы и делу конец; так нет же, надо было вылезти…

Дурак я, конечно, дураком, но все как-то исполнилось, стало законченным. Литик, неизвестно когда сделанный и проданный за античный, – типично римский фокус: ту же Екатерину не раз дурили ее римские агенты, причем с античностью в первую очередь. Что может быть прекрасней и символичней русской поэтессы, покупающей в Риме третьего тысячелетия кольцо с инталией? Римская инталья – пусть даже и стекло, а не камень, – символ Рима, кто ж с этим поспорит. Купить резной камень в Риме, камней Рима олицетворение, дабы потом, в какой стороне бы поэтесса ни была и по какой ни прошла она бы траве, по траве Германии или по травам благословенных долин Израиля, этот знак Вечного города сопровождал бы каждый миг русской духовности, коей прекрасная поэтесса и прозаик есть зримое воплощение, – жест воистину прекрасный. Будь инталия настоящей, в этом была бы даже некая фальшивость. Вот это мне и надо было сказать «У Тонино», но я не допер, так что пользуюсь случаем исправить ошибку.

* * *

Короче говоря, императорская коллекция гемм была гордостью России, поэтому Лео фон Кленце, проектируя зал, предназначенный для ее демонстрации, декорировал его с наивозможным великолепием. Пол был сделан наборный, с самым прихотливым рисунком во всем Новом Эрмитаже, кессонированный потолок и стены расписаны, а фриз украсили стукковые фигуры сорока шести отроков и двух коленопреклоненных крылатых женщин. Скульптурные украшения, вызолоченные с головы до пят, были выполнены под присмотром Александра Ивановича Теребенёва, более всего знаменитого тем, что он высек атлантов, держащих небо на каменных руках. Женщины одеты, отроки задрапированы лишь полотенцами, накинутыми на чресла, и фигуры обнаженных позолоченных мальчиков вызывают в памяти историю, рассказанную на страницах романа «Воскресшие боги, или Леонардо да Винчи». Описывая миланское празднество, устроенное Леонардо при дворе герцога Лодовико Сфорцы, прозванного il Moro, «Мавр», Мережковский упоминает аллегорические триумфальные колесницы, в том числе и колесницу, запряженную «единорогами, с огромным глобусом, подобием звездной сферы, на котором лежал воин в железных ржавых латах. Золотое голое дитя с ветвью шелковицы, по-итальянски моро, выходило из трещины в латах воина, что означало смерть старого, Железного, и рождение нового, Золотого века, благодаря мудрому правлению Моро. K общему удивлению, золотое изваяние оказалось живым ребенком. Мальчик, вследствие густой позолоты, покрывавшей тело его, чувствовал себя нехорошо. В испуганных глазах его блестели слезы.

Дрожащим, заунывным голосом начал он приветствие герцогу с постоянно возвращавшимся, однозвучным, почти зловещим припевом:

Скоро к вам, о люди, скоро,

С обновленной красотой,

Я вернусь по воле Моро,

Беспечальный Век Златой.

Вокруг колесницы Золотого века возобновился бал.

Нескончаемое приветствие надоело всем. Его перестали слушать. А мальчик, стоя на вышке, все еще лепетал золотыми коснеющими губами, с безнадежным и покорным видом:

Я вернусь по воле Моро,

Беспечальный Век Златой.

Закончилось все печально: вызолоченный мальчик умер на руках Леонардо. Его смерть предвосхитила падение Сфорцы: описанный в романе праздник происходит зимой 1499 года, а осенью того же года Милан был