самое понятие «тип» будет определено совершенно точно. Тип сказителя может быть установлен по самым разнообразным признакам, и все эти признаки в равной степени могут считаться важными и определяющими.
Так, тип сказителя может быть определен по характеру его репертуара. В этом случае типы исполнителей определяются жанрами самой сказки. Возможность такого распределения обусловливается степенью изученности жанра. Можно говорить о сказителях-эпиках, тяготеющих к волшебной сказке, новеллистах, предпочитающих бытовую и анекдотическую сказку, моралистах, тяготеющих к нравоучительной легенде, и т. д. Однако фактически мы видим, что большинство сказителей, записанных достаточно полно, знают несколько видов сказки, и можно говорить только о преобладании того или иного жанра или тяготении к нему. Такие крупные мастера, как Ф. П. Господарев, знают решительно все виды сказки. Издатель Н. В. Новиков относит его к типу «универсалов». Это определение, в сущности, снимает самое понятие «тип».
Выдвигался собирателями и другой, очень существенный признак, а именно манера или способ исполнения. Мы имеем ряд прекрасных описаний таких способов (Н. Гринкова. Сказки Куприянихи; И. Карнаухова. Сказочники и сказки в Заонежье). Несомненно, что эта сторона жизни сказок также подлежит подробному рассмотрению и изучению. Очевидно также, что способ исполнения и характер репертуара стоят в некоторой связи. Волшебная сказка рассказывается иначе, чем острая сатирическая, шуточная или балагурная сказка. Однако это не общее правило. Сказочник-балагур рассказывает и волшебную сказку, но пронизывает ее элементами реализма и комизма, меняя ее до неузнаваемости. Поэтому выдвигается и другая сторона творчества исполнителей, а именно их стиль. Мы неоднократно встречаем определение сказочников как реалистов. Такая постановка вопроса требует предварительного изучения различных видов стиля, имеющихся в составе русского репертуара.
Наконец, возможно определение по степени самостоятельности творчества. Есть среди сказочников смелые новаторы, импровизаторы, которые всякий раз ведут рассказ по-новому, и есть такие, которые слепо следуют традиции, которые воспроизводят раз усвоенный текст без произвольных изменений. Такие исполнители не всегда принадлежат к худшим, они – хранители традиции. Но среди них имеются и такие, которые не могут хорошо запомнить и воспроизвести слышанный текст, и в их устах сказка подвергается порче, сокращениям, распаду.
Таким образом, распределение (типологизация, классификация) исполнителей встречает еще значительные трудности. Чаще всего оно производится собирателями для своих исполнителей, причем их мало интересуют материалы других собраний. Имеющиеся попытки распределения не согласованы друг с другом. Трудности принципиального характера соединяются с недостаточностью материалов.
Чтобы судить о характере исполнителя, от него должен быть записан значительный материал, и сам исполнитель должен быть исчерпывающе научно описан. В большинстве же случаев мы имеем очень немногочисленные записи текстов от отдельных лиц при лаконичной биографии или характеристике, которая не представляет собой научного описания. Так, братья Соколовы записали 163 текста от 47 исполнителей. На одного исполнителя падает, таким образом, в среднем от трех до четырех текстов. Этого материала недостаточно для того, чтобы судить о подлинном лице сказочника.
Ввиду изложенного правильнее будет пока не говорить о типах сказителей; такому рассмотрению должно предшествовать всестороннее рассмотрение хорошо известных исполнителей. Мы остановимся на наиболее показательных образцах исполнителей.
Некоторые крупные мастера
От пермского сказочника А. Д. Ломтева Зелениным записано 27 сказок. В вводной статье к сборнику Зеленин дает обстоятельную характеристику сказочника. Этого материала вполне достаточно для суждений о нем. Характерен состав его репертуара. Из 27 сказок – 20 волшебных, 2 легенды, 1 сказка-былина, 2 сказки анекдотического содержания и 2 сказки не могут быть отнесены к обычным видам сказок (1 – солдатского, 1 – тюремного происхождения). Уже этот состав характеризует Ломтева как любителя старой волшебной сказки. Зеленин говорит о нем: «Ломтев относится к сказкам весьма серьезно. Мелкие рассказы и бытовые анекдоты он никогда не назовет сказками, а пренебрежительно – „побасенками“. Не любит он также сказок, в которых „много брязгу“ (неприличного), и „Микулу-шута“ рассказал мне лишь под веселую руку, да и то с извинениями: эта-де сказка – „только мужикам ржать“ (хохотать)… Настоящими сказками Ломтев считает только те, в которых подробно рассказывается о чудесных подвигах богатырей. Знанием таких именно сказок Ломтев гордится. Если в сказке нет настоящих богатырей, то должны быть, по крайней мере, цари, короли, генералы и вообще высокие лица: иначе сказка будет „мужицкою“» (Зеленин, 1914).
Последние слова ярко характеризуют эстетику Ломтева и до известной степени эстетику волшебной сказки вообще. Если в сказке такую большую роль играют цари, царевичи, царевны, то это не признак аристократического происхождения сказки, как иногда ошибочно полагают, а тем более не признак каких-то «верноподданнических» чувств, как думали представители реакционной фольклористики. Цари соподчинены золотым дворцам, чудесным садам, фонтанам и прочим аксессуарам чудесной сказки. Это явление международное, и сказочные цари ничего общего не имеют с европейскими монархами.
Зеленин почти ничего не сообщает о манере исполнения Ломтева. Склад его сказок эпически спокоен, он соблюдает все нормы традиционной сказочной поэтики. Ломтев сознательно не переделывает сказок. Наоборот, для него вопрос гордости – сохранить сказку такой, какой он ее слышал. «Изменить основу, остов сказки Ломтев считает своего рода преступлением и всегда весьма точно придерживается того самого хода событий, с каким он когда-то усвоил данную сказку». Однако изменения все же совершаются не по воле отдельных людей, а в силу законов исторического развития. В волшебные сказки Ломтева властно вторгается стихия реализма. Ломтев обладает даром наблюдательности и изобретательности и разрабатывает подробности, внося в них элементы окружающего его быта. Так, Илья Муромец у него некоторое время служит приказчиком у купца.
Если у Ломтева мы видим вторжение в волшебную сказку бытовой стихии, что не вполне соответствует любимым им волшебным сказкам, то у другого крупного русского сказочника Абрама Новопольцева, записанного Садовниковым в Самарском крае, в волшебную сказку вкрадывается не свойственная ей балагурная манера. Однако эта манера у него настолько совершенна, настолько блещет весельем и остроумием, тонкостью и разработанностью стиля, что Новопольцев принадлежит к лучшим русским сказочникам. О нем ничего не известно, кроме его сказок. Репертуар его очень велик. От него записано 72 текста самых разнообразных жанров. Большое место занимает волшебная сказка, и на этом основании Б. М. Соколов относит его к типу сказочников-эпиков. На основании анализа стиля и художественных приемов М. К. Азадовский («Русские сказочники») относит Новопольцева к сказочникам-увеселителям. Один из постоянных его приемов – рифмовка. «Основная манера – рифмовка, которая является одним из типичнейших приемов этого балагурного стиля. Это стремление к рифмовке распространяется почти на все части его сказок, у него зарифмованы зачины, концовки, типичные сказочные формулы и даже описательные места и некоторые части диалогов» (Азадовский, 1938). Этому