что можно по-старому остаться под рогожей.
Прошло еще минут с десять, в течение которых он уж снова было начал слегка забываться дремотой, как вдруг услыхал, что зубы соседки бьют лихорадочную дробь от холода. Его и самого порядком-таки знобило.
— Эк ведь ты какая! — начал он с досадливым укором. — Зовешь тебя, а ты не хочешь!.. А сама вон — зубами щелкает!.. Ступай, говорю, ко мне! Ложись подле! Так-то вместе теплее будет… Мне ведь тоже холодно! Ведь вон собака — греет же щенят под собою… Этак больше тепла будет идти.
Девушка подумала с минутку; но холод преодолел. Она поднялась из угла и перешла к соседу.
И легли они рядом, покрывшись дырявой рогожей.
Холод сблизил этих двух человек, которые совсем не знали друг друга, даже о физиономиях один другого не умели составить себе понятия, потому что едва-едва лишь могли различать их при слабом свете двух тусклых полосок лунных лучей, проникавших порой сквозь оконца в их темное и холодное логовище. Они походили скорее на два каких-то животных существа, в сознании которых лежал теперь один только инстинкт — защитить себя от холода.
И они крепко-крепко прижались друг к дружке, обнялись руками, обхватили ногами один другого, забившись с головой под тощую рогожку, и старались в общем дыхании отогреть свои лица, свою грудь и шею. Тут уже было позабыто всякое различие полов; им и в голову не пришло совсем, что один — мужчина, другая — женщина. До того ли им теперь было? Эти крепкие объятия являлись у них невольным, как бы инстинктивным следствием того, что холод чересчур уже пронимал, что являлось чисто эгоистическое желание предохранить себя от мороза, а достичь этого удобнее можно было лишь только прижавшись, как можно крепче, один к другому и дышать, дышать, дышать, чтобы хоть сколько-нибудь согреть холодный воздух под рогожею. Тут было одно только обоюдное ощущение — ощущение холода и одно только обоюдное животное желание — желание согреться.
Между тем голод, который во время сна несколько поутих было, проснулся теперь снова и стал еще мучительнее, чем прежде.
Вересов чувствовал в желудке какую-то сжимающую, судорожную боль, от которой подымалась в груди тошнота, а во рту — густая голодная слюна накипала. Он не выдержал этих страданий и начал стонать и в злобном отчаянии до крови кусал свои руки и ногти.
Маша тревожно подняла голову.
— Что ты?.. Что с тобой? — беспокойно спросила она шепотом.
— Я есть хочу!.. Я голоден! — с истерическим, рыдающим воплем простонал Вересов, судорожно корчась и ворочаясь на своем месте. — Нет!.. Это невыносимо!.. Я голову размозжу себе! — внезапно и стремительно вскочил он, вне себя от отчаяния и злобной тоски.
Маша в испуге поднялась тоже.
— Пусти!.. — оттолкнул ее Вересов. — Пусти, или я задушу тебя!
Та отшатнулась и глядела на него из угла в недоумении и страхе.
Голодный человек, скрежеща зубами, ударился затылком о стену. И вслед за тем она слышала, как несколько раз повторился глухо-сухой и короткий звук, который издавала стена от ударов об нее человеческого затылка — только и было слышно, что этот странный стук да скрежет зубовный.
Маша бросилась было к нему, но в это самое время, с рыданиями и стоном, изнеможенный, он рухнул на пол, катаясь по нем от судорожных сжатий желудка.
Вересов был человек нервный, слабый, не умевший владеть собою и легко поддающийся высшей степени отчаяния, ибо подобные натуры вообще способны больше, сильнее чувствовать каждое ощущение и даже сильно преувеличивать его в своем сознании. А в эту минуту отчаяние и боль от голода, соединенные с мыслью о полной безысходности, о том, что и завтра, и послезавтра предстоит все то же самое, вывели его из последнего терпения.
— О чем ты? Что с тобой? — повторила Маша, приблизясь к нему и опустясь над ним на колени.
Первое движение ее, при виде этого неистовства, было — бежать отсюда, но в ту же минуту человеческое сострадание, сочувствие и понимание подобного отчаяния остановили ее. Несмотря на собственный страх и горе, она осталась и даже поспешила к нему на помощь.
— Ты голоден — Боже мой! Так ведь можно же купить хлеба! — убеждала она.
— Купить?!
Вересов приподнялся на локте.
— Купить?!.. Купить?!.. А!.. так ты еще смеяться надо мною!!
Он сильно схватил ее за руку.
— Да нет же, у меня деньги есть! — воскликнула Маша, не зная, что ей делать и куда деваться и как вырваться от этого бешеного, и в то же время болея о нем и желая помочь ему.
— Деньги?.. Ты не лжешь?.. У тебя деньги есть? Давай их сюда!.. Давай!..
И он быстро поднялся с полу. Неожиданная надежда утолить свой нестерпимый голод мгновенно придала ему новые силы.
Маша торопливо опустила руку в карман, достала оттуда несколько медяков — насколько горсть захватила — и сунула их в ладонь дрожащего Вересова, который в ту же минуту опрометью бросился вон из барки.
Девушка вздохнула несколько свободней.
«Уйти бы скорей отсюда!» — было первое движение Маши, как только она осталась одна, перестав прислушиваться к удаляющимся шагам Вересова, которые наконец затихли, когда он поднялся на набережную.
И она вышла из своей берлоги, но чуть показалась только за дверку, как вдруг ее охватило холодным порывом ветра и снова всю проняло до самых костей. На набережной тускло мигали фонари, и до рассвета было еще не близко.
«Куда ж идти?.. Где там шататься?.. Уж лучше здесь до утра переждать… Теперь — одна ведь», — подумала она и снова спряталась в каюту, забившись, как прежде, под рогожу.
Она думала об этом несчастном, голодном человеке, вспоминала последние мгновения его отчаянного неистовства и с ужасом представляла себе, что не сегодня-завтра и ей предстояло то же самое. Только теперь она вспомнила, что с самого утра тоже ничего в рот не брала, и при этой мысли как-то вдруг почувствовала некоторый позыв на пищу. Она была голодна, только голод ее до этой минуты не давал себя чувствовать, задавленный множеством других тяжелых ощущений. И лишь тогда, когда живой пример соночлежника представил ей это чувство со страшными его последствиями, она вспомнила про голод свой собственный, и ей захотелось есть, захотелось согреться чем-нибудь теплым — выпить чаю стакан. Но удовлетворить этому позыву не было никакой возможности.
Маша вздумала удостовериться, сколько у нее денег осталось, и рука ее в кармане ощутила одну только медную пятикопеечную монету. «Стало быть, я полтинник ему дала, — сообразила она, и ей стало