«Что же это такое?! — И Маша в недоумении остановилась у порога. — Где же человек-то? Ушел он, что ли?.. Одна собака только… Господи! Все же это легче: не одна хоть буду… все же есть живое существо…»
Прислушалась — чу! — кроме рычанья собаки еще чье-то дыхание слышно — ровное, сонное дыхание.
«Это, верно, такой же несчастный бездомник, как я! — подумала девушка, все еще прислушиваясь к дыханию. — Верно, и ему нет иного места на свете, кроме заброшенной барки…
Стало быть, не одна я на свете… стало быть, и еще есть такие же… Может, и много их так-то шатаются, да живут же ведь и в голоде, и в холоде, а не думают о смерти».
Так думала Маша, и эта мысль, нежданно-негаданно, произвела на нее совсем особенное впечатление: она как будто несколько довольна и эгоистически рада была, что не одна она такая на свете, что есть кроме нее и другие, которые, может быть, столько же, а может, еще и больше терпят да мучатся — и ей как будто несколько спокойнее стало вдруг на душе от этого далеко не веселого сознания.
«Вот спит же себе человек, стало быть, если уж больше негде, так можно и здесь приютиться», — подумала вслед за тем Маша. Обстоялась она несколько времени и чувствует, что в каюте не так холодно, как на улице и, особенно, как среди Фонтанки, да и ветер не продувает, и как будто спокойнее, чем невесть где по городу шататься. Она, почти до изнеможения, чувствовала страшную усталость, при которой, после полного сознания о недостатке решимости на самоубийство, ее пугала мысль бесприютного шатания по улицам, вплоть до рассвета, где ни сесть, ни простоять, сколько бы самой хотелось, на одном и том же месте нет никакой возможности: придут и сдвинут, а не то люди вокруг соберутся, станут удивленно глазеть на тебя да допытывать, зачем стоишь, мол, так долго, да как, да почему, да отчего именно с места не двигаешься?
«Чем там шататься, так лучше здесь отдохнуть, — решила Маша, выискивая себе место в противоположном углу от Вересова. — Не выгонит же он меня отсюда… А и выгонит, так все-таки хоть сколько-нибудь отдохнуть успею… Да зачем ему гнать! Ведь барка столько же и моя, сколько и его: барка общая».
И, успокоенная таким решением, девушка плотнее закутала голову и грудь своим широким платком, покрепче запахнула бурнусишко и села, прижавшись к стене, в темный угол.
Вскоре и ее охватил не то что сон, а какое-то легкое, тонкое забытье — скорее, даже оцепенение, при котором как будто и спишь и в то же время смутно окружающую действительность слышишь.
* * *
Был первый час в начале, когда проснулся Вересов от холода, который начал пробирать его члены. Спал он около трех часов, и этот сон, не подкрепляя, только хуже еще разломил ему все тело. Открывши глаза, он заметил в каюте какой-то зеленоватый полусвет, допускающий различать, хотя и смутно, окружающие предметы. По небу носились клочками беловатые тучки, разорванные ветром из одной сплошной массы, покрывавшей горизонт уже несколько суток. В вышине стояла полная луна, и несколько зеленовато-серебристых лучей ее пробились в два барочных оконца и двумя туманными полосами косвенно пронизывали темноту каютки. Одна из этих полос западала в противоположный угол и неровными пятнами ложилась на лицо и местами на скорчившуюся фигурку Маши.
Вересов начал вглядываться и с полуиспугом, с полуизумлением заметил сперва чье-то лицо, тускло озаренное луною, а потом и всю эту фигурку. Подумал было он, будто это во сне ему грезится, но тут же убедился, что не спит и что в действительности в том углу есть кто-то.
— Кто тут? — громко окликнул Вересов.
Девушка вздрогнула, раскрыла глаза и пристально стала глядеть на своего соночлежника, но с места не двигалась.
— Кто тут? — еще громче и с некоторым беспокойством повторил последний, подымаясь на ноги.
Маша робко встала и торопливо направилась к дверке, как вдруг тот ухватил ее за рукав и пристально стал всматриваться в лицо.
— Я уйду… я сейчас уйду… — прошептала Маша, испуганная его неожиданным прикосновением.
— Да я не гоню… Разве я гоню тебя? — возразил Вересов. — Я только спросил, кто ты.
Девушка без ответа опустила голову: она не знала, уйти ли ей или остаться, — и пока в нерешительности стояла на одном месте.
— Ты одна была здесь? — спросил Вересов, который боялся, чтобы какой-нибудь новый обитатель покинутой барки не выжил его из этого логовища.
— Одна, — прошептала смущенная девушка.
— Зачем ты здесь была?
Ответа не последовало.
— Что тебе здесь надо было? Зачем ты была здесь? — повторил все еще опасавшийся бездомник, которому не хотелось расставаться с последним своим убежищем.
— Да когда деваться больше некуда… Надо же куда-нибудь! — возразила девушка.
Вересов успокоился.
— Так ты… все равно как и я… Обоим нам некуда, — проговорил он кротко, опуская ее рукав. — Оставайся… Куда ж идти-то?.. Зла я тебе никакого не сделаю… Оставайся себе — места хватит…
Маша еще с минуту постояла раздумчиво и вернулась на прежнее место. Вересов тоже улегся подле собаки и долго, из своей темноты, смотрел на девушку пристальными глазами. Она по-прежнему свернулась в комочек, скорчилась, закутавшись в бурнусишко, и сидела в углу, плотнее прижавшись к промерзлой стенке.
Оба молчали, и это молчание длилось довольно долго. Слышно было только их дыхание да порою слабые щенячьи взвизгивания. А Вересов все еще не спускал с нее взоров. Холод пробирал Машу, забирался в ноги и в локти, а оттуда вдоль спины, по лопаткам. Она нервически вздрогнула и, встрепенувшись, зябко потянула в себя воздух, сквозь сжатые зубы.
— Тебе холодно? — спросил вдруг Вересов, глядевший на нее в эту минуту.
— Холодно… — ответила дрожащая Маша.
— Хм… Что станешь делать!.. Вот подожди до утра: к заутрене зазвонят — пойдем, пожалуй, в церковь, там печки к тому времени истопятся: можно согреться.
И он опять замолк, продолжая глядеть на озябшую девушку. Он раздумывал что-то, борясь между состраданием к такой же, как и сам, несчастной, и эгоистическим поползновением не уступать ей жалкие выгоды своего положения. Наконец первое превозмогло:
— Ступай, пожалуй, сюда: здесь теплее — у меня рогожка есть, — предложил он. — Ляг вот тут, прикройся.
— А ты-то как же? — отозвалась Маша, в нерешительности принять его предложение.
— Я уж вдосталь лежал… мне ничего!.. А мы попеременке будем… Холод-то какой, проклятый!
— Н-нет ничего… я и здесь буду — у меня платок есть, — отозвалась она.
— Ну, как знаешь! — поспешил закончить Вересов, будучи рад,