Владислав резко поднялся на ноги, вышел из комнаты, вернувшись лишь с бумагой в руках. Он протянул грамоту Ксении, растерянно принявшей ее. Бумага была написана на латинянском языке, по-прежнему незнакомом Ксении, и она взглянула на Владислава недоуменно.
— Что это?
— Adoptatio {4}, бумаги адопции. Анджей отныне мой законный сын и наследник ординации, — ответил Владислав. — Отныне я в полной власти забрать у тебя его. Но я не буду этого делать, не надо ранее времени лить слез. Я понимаю, что Анджей не только мой сын, но и твой. Ему нужна мать не менее, чем отец. И я готов делить его с тобой.
— Как некогда делили тебя твои отец и мать, — глухо проговорила Ксения, и Владислав грустно усмехнулся.
— Ты права в некотором роде. Но мои родители жили некогда вместе, оттого мне было больно видеть их разлад. Анджей же не имел этого перед глазами. Для него мать и отец живут раздельно, и пусть так и будет отныне. Ты останешься жить в вотчине Ежи, раз сама выбрала эту землю когда-то. Анджей будет навещать тебя раз в три тыдзеня и жить с тобой по несколько дней. Пасха и Рождество он должен проводить в Замке, остальные дни праздников могут быть оговорены, — Владислав свернул грамоту и убрал в кожаный чехол, перевязал тонким шнуром. — Ты сама должна понимать, почему я не могу оставить Анджея мужать возле тебя. Он — сын ордината Заславского и должен с детства быть привычен к этому статусу.
— Боишься, что его взрастит схизматичка и московитка? — едко ввернула Ксения, едва сдерживая вой, который разрывал грудь в этот момент. Вот и кончено. Все было кончено…
— Ты сама это сказала, — заметил Владислав. — Ежи будет отпущен из темницы, но жить в Замке я ему не позволяю. Пусть ищет комнату на постой в городе, коли желает, или возвращается к себе в вотчину. Видеть его я не желаю. Никогда боле.
— А я? Я тоже должна покинуть Замок с Ежи? Или ты все же позволишь мне провести пару дней с Андрусем, как обещал тому нынче? — еле дыша, проговорила Ксения.
— Ты вольна оставаться в Замке. Но — до дня Трех Королей. Более ты никогда не переступишь порога окрестных земель и уж тем паче не пересечешь ворота брамы. Надеюсь, это ясно для тебя, моя драга? — спросил он, и она вздрогнула при этом обращении, столько холода и яда было ныне в нем. Столько же, сколько нежности и тепла когда-то…
— За что ты так со мной? — прошептала она, уже не скрывая боли, разрывающей сердце. — Я ведь люблю тебя, Владек…
— Ab alteri expectes, alteri quod feceris {5}, моя драга. Я мог бы задать тот же вопрос тебе. Да только есть ли в том смысл? — он пожал плечами, поднял чашу с вином, стал жадно пить, словно у него пересохло в горле, а потом вдруг швырнул чашу через всю комнату, выпуская тем самым ярость, бушевавшую внутри. — Более всего на свете я бы желал забыть о том! Боле всего, слышишь! Но этот яд, что вы впрыснули в меня… он разъедает душу… До конца. И я не могу… не могу видеть ни тебя, ни его… потому что зол не только за ваш сговор, какими бы ни были причины, что толкнули вас на него. Кто ведает, как сложилось бы тогда? К добру или худу то, что стряслось, никто не может сказать того. Я зол, потому что потерял опору под собой. Потому что веру потерял. А без веры…
Владислав рассмеялся горько, провел ладонью после по лицу, словно стирая с него следы собственной слабости, которую он ненароком мог показать сидящей за столом женщине. А потом холодно улыбнулся ей, хладнокровный и отстраненный, сумевший взять себя в руки.
— Думаю, наша трапеза завершена. Я кликну, чтобы пани проводили.
Он вышел из комнаты, а Ксения еще долго сидела, уставившись в огонь, не обращая внимания на слугу, вставшего за спинкой ее кресла и ожидавшего, когда она поднимется на ноги. Казалось, силы оставили ее ныне. Не было даже их, чтобы обдумать то положение, в котором она очутилась. А уж тем паче идти куда-то. Да и какой ныне смысл? И куда идти? В большую залу, где ныне играют скрипели и дуды, слышатся веселые голоса пирующих и стук каблуков идущих в танце? Где пан Сапега будет убеждать Владислава примкнуть к тем, кто собирается снова идти в ее отчие земли с огнем и мечом? Или в ту темную комнатку в Башне, где будет сидеть одна и думать о том, что потеряла?
А потом подумала о Ежи, вспомнила о том, что Владислав отпускает его. Надо было найти монет на то, чтобы оплатить его постой в Заславе, да и комнатку начать искать, ведь в Святочные дни это будет нелегко. Да и возможно ли? И даже за самую захудалую комнатенку ныне будут просить втридорога, а у нее с собой не так много грошей в маленькой калите, вышитой искусными руками Збыни.
Ноги сами понесли Ксению в то место, где она невольно искала ныне утешения и ободрения, где ей могли утереть слезы с лица, где могли помочь не только словом, но и делом. Именно в покои епископа, в дверь которых она уже стучалась, едва держась на ногах от отчаянья и некой усталости, и куда ее проводил открывший слуга бискупа. Тот сидел у камина, покрыв больные ноги медвежьей полостью от случайного сквозняка, на его коленях лежала книга в толстом переплете, а у его ног на маленьких скамейках расположились мальчики: Андрусь и рыжеволосый панич в шафрановом жупане и алом поясе. Они все вместе обернулись на вошедшую Ксению, и та тут же сделала знак оставаться всем на месте, удержала сына, уже готового бежать ей навстречу.
— Неутешительные вести? — спросил бискуп, взглянув на бледное лицо Ксении, а потом потрепал ласково волосы Анджея. — Мальчик мой, ступай вместе с Янеком к себе. Пора и к покою готовиться ночному, патеры прочесть на ночь. In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti…
Андрусь, склонив голову принял благословение епископа, а потом почтительно прикоснулся губами к его перстню, потом коснулся губами руки матери и получил от нее поцелуй в лоб.
— Ты следующего утра будешь в замке? Не уедешь? — спросил он, хмуря лоб, и она улыбнулась ласково, успокоила его, что они проведут вместе святочные дня до дня Трех королей, и например, могут завтра пойти на гуляния перед замком.
— Там и шопка есть с куклами, и лоток с пирожками, что тебе по вкусу, с вареньем сладким из вишневых ягод, — сказала и погрустнела, вспомнив, как мало у нее монет, а ведь еще и комнату для Ежи надо справить в граде.
— И Янека с собой возьмем? — Андрусь взглянул на товарища, что уже получив благословение епископа, ждал его в соседней комнате, и Ксения кивнула, соглашаясь, с трудом отпуская от себя сына сейчас. Он даже не вспомнил, что спал ночами только с ней в вотчине Ежи, не спросил о том, разделит она с ним ночной сон ныне или нет. Мальчик растет, подумала она, подавив в себе этот невольный приступ отчаянья. Анджей растет, и она становится ему не так нужна, как ранее…
— Славного панича ты вырастила, пани, — проговорил епископ, когда захлопнулась дверь, и слуга повел паничей по коридорам Замка в их покои. — И на удивление, доброго католика.
— Разве могло быть иначе? — ответила Ксения и по знаку бискупа опустилась на скамейку у его ног. — Разве мог быть Заславский православной веры? Я отдавала часть долга тем, который так велик перед Владиславом ныне.
— Он показал бумаги? — спросил епископ. Он знал уже о грамоте, ведь сам поставил подпись в конце листа, подтверждая истинность изложенного. Жаль, что он так и не сумел убедить Владислава пойти наименее тернистым путем и повести под венец мать Анджея. Тот буквально пронзил его яростным взглядом в итоге всех его доводов подобного решения дела. «Cave illum semper, qui tibi imposuit semel {6}. Разве не ты ли учил меня тому, дядя?», проговорил он, и бискуп был вынужден уступить, не желая ступать по тонкому льду, чувствуя непрочность собственного положения ныне.
— Это конец… он прогоняет меня… — прошептала Ксения, с трудом побеждая желания разреветься в голос под этим внимательным и сочувствующим взглядом.
— У тебя еще есть оружие. Твой сын.
Ксения вдруг вспомнила рассказы Владислава о своем детстве, как рвали его на части отец и мать в своих раздорах, и покачала головой. Нет, Анджей никогда не станет ее оружием. Никогда она будет пользоваться сыном для того, чтобы вернуться в Замок и в жизнь Владислава.