Читать интересную книгу Лирика - Фернандо Пессоа

Которой никому не разгадать на провинциальной

вечеринке.

Такой уж я, что поделаешь!

ДАКТИЛОГРАФИЯ

Склоняюсь над чертежами своей инженерской кельи,

Тружусь в уединении над проектом,

Позабыв, где я и что я.

Рядом аккомпанемент банальный, зловещий,

Пишущих машинок тик-так дребезжащий.

До чего же жизнь тошнотворна!

Сколько гнусности в обыденности!

Какой все это дурной сон!

В иные времена, когда я сам был иным, существовали

рыцари и замки

(Наверно, на картинках в детской книжке),

В иные времена, когда я был верен грезе,

Были бескрайние пейзажи Севера, уточненные снегом,

Были огромные пальмовые рощи Юга, изобиловавшие

зеленью.

В иные времена.

Рядом аккомпанемент банальный, зловещий,

Пишущих машинок тик-так дребезжащий.

У нас у всех по две жизни:

Подлинная, о которой грезим в детстве

И продолжаем, словно в тумане, грезить взрослыми;

И фальшивая, где мы сосуществуем со всеми

остальными,

Практичная и утилитарная, она в конце концов

доводит нас до гроба.

В первой нет ни гроба, ни смерти,

Есть только детские картинки:

Большие разноцветные книги - их разглядывают,

а не читают;

Большие многокрасочные страницы - их

вспоминаешь позднее.

В этой жизни мы - это мы,

В этой жизни мы живем;

А в другой мы умираем, и в том ее смысл;

В данную минуту, как мне ни тошно,

я в первой жизни.

Рядом аккомпанемент банальный, зловещий,

Пишущих машинок тик-так дребезжащий.

Я чувствую прежде всего усталость

Не по той или другой причине.

Скорее от всего и от ничего сразу.

Усталость, как таковую, ее самую,

Усталость.

Утонченность бесплодных чувствований,

Бешеная страсть, ни на что не обращенная,

Сильная любовь к чему-то неопределенному,

Все эти обстоятельства

И то, чего мне в них всегда недостает,

Все это вызывает усталость,

Только усталость,

Усталость.

Несомненно, есть любящие бесконечность,

Несомненно, есть желающие невозможного,

Несомненно, есть ничего не желающие,

Три типа идеалистов, я к ним не принадлежу,

Потому что бесконечно люблю конечное,

Потому что до невозможности желаю возможного,

Потому что хочу всего и еще немножко,

Если так бывает и даже если так не бывает...

А в результате?

Их жизни - прожиты или пригрезились,

Их сны - пригрезились или прожиты,

Их середины - между всем или ничем, то есть это...

Для меня же все только великая, только глубокая

И, к счастью, бесплодная усталость,

Самая высокая усталость,

Самая, самая, самая

Усталость...

В доме, стоящем напротив меня и моих снов,

Столько счастья всегда!

Я не знаю людей, что там живут, я их и видел

и не видел,

Они счастливы, потому что они - не я.

Дети, что резвятся за мансардными окнами,

Несомненно, будут вечно жить

Среди цветочных горшков.

Голоса, долетающие изнутри,

Несомненно, всегда поют.

Они не могут не петь.

Когда на улице праздник, праздник и там, внутри.

Так и должно быть там, где Человек и Природа

Пригнаны друг' к другу,- ведь город тоже Природа.

Какое большое счастье не быть мною!

Но разве другие не чувствуют того же, что я?

А кто такие другие? Нет никаких других.

Другие видят дом с закрытым окном,

Которое открывается лишь для того,

Чтобы дети поиграли в тюремной галерее

Среди цветочных горшков, которые я никогда не видел.

Другие ничего не чувствуют.

Чувствуем только мы.

Да, мы,

И даже я, не чувствующий сейчас уже ничего.

Ничего? Не знаю...

Это Ничего болит во мне.

Древние, как известно, взывали к музам.

Мы же сами к себе взываем.

Я не знаю, как на их зов откликались музы

Тут имело значенье, наверно, и как

И к кому взывали,

Но уж мы-то не откликаемся вовсе,

Это я знаю точно.

Сколько раз я смиренно склонялся над неким

Воображаемым мною колодцем,

И кричал, и аукал, надеясь услышать эхо.

Но неизменно я видел одно и то же

Только смутно мерцавшую темную воду

Там, в глубине бесполезной...

И никакого ответа...

Лишь неясное отраженье лица,

Моего, конечно, лица,

Ибо быть здесь не может другого.

Да и оно, различимо едва,

Призрачно светится там, в глубине,

Там, в тишине,

На дне...

Ах, что за муза!

Я устал, это ясно,

Потому что люди должны уставать, когда приходит

время.

От чего я устал, не знаю,

И знать ни к чему,

Потому что усталость осталась такой же.

Рана болит, как и прежде,

Но уже без всякой причины.

Да. я устал

И немного рад тому,

Что усталость не более,

Чем желание спать - для тела,

Стремление не думать - для души

И, сверх того, удивительная ясность,

С которой понимаешь былое...

И наслаждение - не оттого ли, что с надеждами

покончено?

Я мудр - вот и все.

Я многое видел и многое понял из того, что видел.

В рожденной этим усталости есть некая отрада,

Потому что голова на что-нибудь в конце концов

годится.

Все любовные письма

Смешны.

Не были бы любовными, если бы не были

Смешны.

Я тоже писал в свое время любовные письма,

И они были, как и все другие,

Смешны.

Любовные письма, если любишь,

Должны быть

Смешны.

Однако, в сущности,

Только люди,

Никогда не писавшие любовных писем,

В самом деле

Смешны.

Разве они бы ответили на мои письма

В те времена, когда я их еще писал,

Письмами, которые были бы тоже

Смешны?

Говоря по правде, сегодня

Как вспомню,

Мои любовные письма

Были смешны.

(Все чрезвычайные слова,

Как и все чрезвычайные чувства,

Само собой разумеется,

Смешны.)

Здесь, на верхней палубе, в кресле,

смежил я ресницы,

и судьба моя вмиг предо мною предстала

как катастрофа.

Мое будущее и прошлое перемешались.

Это происходило в курительном салоне,

среди его шума,

в котором по временам различал я звуки

шахматной партии, близившейся к финалу.

Ах, как плавно

покачиваюсь я над волнами!

Ах, до чего же славно

меня убаюкивает эта удобная мысль,

что сегодня еще не завтра.

Что, по крайне мере, в этот момент

ни за что я не отвечаю

и не личностью здесь себя ощущаю, а чем-то

вроде книги, которую оставила в кресле шведка.

Ах, я весь погружаюсь

в свое, несомненно несколько сонное, воображенье,

почти безмятежное в своем беспокойстве,

временами похожее на ребенка,

которым я был когда-то,

когда я играл в саду и не знал ни алгебры

и ни прочих

предметов с иксами и игреками, означавшими чувства.

Ах, весь я тоскую

по тем временам, не оставившим даже заметного следа

в моей жизни дальнейшей.

Ах, весь я тоскую по тем временам, тем коротким

мгновеньям,

когда еще был я никем, тем коротким мгновеньям,

когда я впервые постиг всю бессмысленность

существованья,

если разума нет, чтоб осмыслить его...

Были море, луна, одиночество, о Алваро!

Очнуться от города Лиссабона, уже от других

очнувшись,

Очнуться от улицы Золота,

Очнуться от Росио, уже выходя из кафе,

Очнуться

И оказаться вдруг на вокзале, всегда бессонном,

Словно сердце, лишенное права на передышку.

Занимается утро, неизменно на том же месте,

Ибо нет городского и нет деревенского утра.

В час, когда день начинается первым лучом

своим ранним,

Все места - то же самое место, и земля вся едина,

И для всех эта свежесть, струящаяся отовсюду.

Плотью самой нам даруемая окрыленность

Сладость жить ощущениями тела,

Несравненная радость ожидания того, что сегодня

Что-то доброе с нами случится,

Эти чувства рождаются в нас, когда мы наблюдаем

зарю,

Ту, идущую легкой походкой по горным вершинам

Или штурмом берущую город,

У которого улицы тянутся прямо с востока на запад

Какой ни была бы.

Женщина, плачущая неслышно

Среди шума толпы бегущей...

Уличный торговец,

Зазывающий зычно прохожих

На своем наречье неповторимом...

Одинокий архангел, скульптура собора

Или сирены, убегающие от Пана,

Все это стягивается в единую точку,

Пытаясь в душе моей себя обрести

И слиться.

Обожаю все сущее,

Мое сердце подобно гостинице,

Двери которой всегда открыты.

Жадно вглядываюсь во все живое

И стараюсь понять, ощутив получше.

Все люблю и все наделяю душою,

Человечностью наделяю

Человека, и камень,

И животное, и машину

И от этого сам становлюсь богаче.

Принадлежу буквально всему,

Чтобы все более становиться самим собою.

Я хотел бы вселенную эту таскать на руках,