— Я вложил все свое состояние в эти корабли, — в отчаянии воскликнул он, — мечтая только об одном!
— Корабли, несомненно, понадобятся ее величеству. Она уже нуждается в них. Пять отличных военных кораблей, Робин. Хокинс договорится с тобой и ты не пострадаешь.
— Не пострадаю? — крикнул Робин, вскакивая: — В смысле денег? Но они значат для меня меньше всего! Вам известно о моих кораблях, сэр Френсис. А для чего они построены, вам тоже известно?
Сэр Френсис хорошо разбирался в тогдашних авантюрах. От больших компаний в лондонском Сити до сквайров Западной Англии — все были озабочены одним: напасть на какое-нибудь испанское поселение, ограбить в океане испанский флот и вернуться на корабле, набитом монастырскими сокровищами и золотыми слитками. Однако, в Уолсингеме было чересчур много от пуританина, чтобы высоко оценивать подобные предприятия с точки зрения морали. Конечно, он не возражал, чтобы Англия обогащалась за счет Филиппа Испанского, но бывали времена, когда королевству приходилось останавливать искателей приключений. И сейчас наступило одно из них.
— Я могу догадаться, — промолвил секретарь, откинувшись на стуле. Проникая в секреты других, он строго охранял свои собственные. — Но ты сам расскажешь мне, Робин.
Для великого министра последовали пять весьма унизительных минут, в течение которых он понял, как самый изощренный ум может заблуждаться в суждении всего лишь о подростке. В Итоне ему казалось, что Робин, преисполнившийся тщеславием из-за королевской милости, мечтает о победах в дамских гостиных.
Уолсингем считал, что Робин, словно купец, снарядил флот из пяти превосходных кораблей, чтобы другие рисковали жизнью, добывая для него сокровища, покуда он, разряженный в пух и прах, будет флиртовать при дворе. Сэра Френсиса бросало в холод и в жар, когда он вспоминал о своей несправедливости. Ибо теперь этот юноша, стоя перед ним с бледным и напряженным лицом, рассказывал ему о погребальном костре, который должен вспыхнуть в Атлантике в память о его отце, и чьи отблески заметит даже король Филипп, молящийся в галерее Эскуриала82.
— Я плохо думал о тебе, Робин, — виновато произнес он, когда юноша закончил рассказ. — Умоляю простить меня.
Робин привык к тому, что люди думают о нем плохо. Но он был молод и великодушен по натуре, а извинения великого человека, занятого великими делами, смутили его.
Улыбаясь, он покачал головой.
— Я хотел, чтобы вы думали обо мне плохо, сэр Френсис. Таким образом мне было бы легче ускользнуть от вас. Но, увы, этого не произошло.
В глазах Робина светилось такое восхищение, что тщеславие Уолсингема не могло не быть удовлетворено.
— Да, мой мальчик, этого не произошло, — подтвердил он, довольно поглаживая бороду. — Ведь я, словно хороший лекарь, держу пальцы на пульсе времени и при каждом нарушении ритма доискиваюсь до его причины. — Уолсингем рассмеялся, и Робин присоединился к нему.
— Мне не следовало надеяться обмануть вас! — воскликнул он.
— Да, Робин. Тут ты абсолютно прав.
— Тогда позвольте мне ехать! — взмолился Робин. — Вы наблюдали, как я строю свои корабли и закупаю порох в Голландии… — Завидев, что Уолсингем стал серьезным и поднялся со стула, юноша с надеждой протянул руки к министру. — Вы ведь не будете препятствовать мне?
— Погоди!
Сэр Френсис повернулся к шкафу у стены, отпер ящик и вынул из него пожелтевшее от времени письмо, написанное мелким почерком.
— Ты сам воспрепятствуешь себе, Робин.
С письмом в руке он вновь сел, взял графин и наполнил бокал юноши.
— Выпей!
Его торжественность обескуражила Робина. Он медленно опустился на стул, не сводя глаз с Уолсингема, взял бокал, не глядя на него, так что вино расплескалось, и выпил, не переставая наблюдать за секретарем над ободком бокала.
— У меня нет новостей из Испании, — повторил Уолсингем, — но я получаю письма от иностранных друзей, из которых извлекаю немало полезного. Вот одно из них. Оно пришло от генуэзского банкира, ездившего в Мадрид, чтобы обсудить заем с королем Филиппом. На этого человека можно положиться. — Повертев письмо в руках, словно не желая с ним расставаться, он внезапно протянул его собеседнику.
— Читай! И если ты поверишь написанному, то поймешь, что Ричард Браймер, капитан корабля «Кэтрин» из Лайма, который со слезами на глазах поведал греющемуся на берегу мальчику историю об аутодафе на площади Сан-Бернардо, в некотором отношении сгустил краски.
Дрожащими руками Робин взял письмо и начал читать. Генуэзский банкир наблюдал аутодафе с более удобного места, чем Ричард Браймер с «Кэтрин». Он давал такое жуткое описание криков агонии, корчившихся в пламени тел, запаха паленого мяса, что Робина едва не вырвало прямо во время чтения. Однако, его отец, хотя и изувеченный пытками и наряженный в желтый балахон, участвовал в процессии в качестве кающегося. После церемонии его отвели на паперть церкви Святой Девы Альмуденской просить милостыню.
— Почему же, — с трудом спросил Робин, — к нему проявили даже такое жалкое снисхождение?
— Ни мне, ни тебе не понять черных мыслей этих отродий дьявола, — ответил Уолсингем, в то время как Робин ухватился за другую подробность.
— Кающийся!
Образ Джорджа Обри, веселого и отважного, с открытыми, загорелыми на деревенском солнце чертами лица ясно предстал перед его глазами, делая такое предположение невероятным. Ведь оставалось потерпеть полчаса страшных мук — а быть может, еще меньше, так как он был изнурен пытками, — и его отец обрел бы вечный покой. Нет, Джордж Обри не мог проявить малодушие!
— Я не верю этому! — горячо воскликнул Робин, упрямо вскинув голову и словно призывая Уолсингема согласиться с ним.
Однако, секретарь не согласился. Он сел и задумчиво уставился в пол.
— Кто знает, до чего нестерпимая боль может довести человека. — заметил сэр Френсис, подняв взгляд на Робина. — Ты — молодой, здоровый, красивый парень — не в состоянии вообразить, как самый сильный превращается под пытками в младенца, молящего о пощаде, а мне это хорошо известно. Мы созданы по образу и подобию Божьему, но способны испытывать боль, превратившую Иисуса из Бога в человека! Читай дальше!
Робин снова склонился над письмом. Уолсингем знал Джорджа Обри лучше, чем его сын, — ведь он был его ближайшим другом. «Я с трудом заводил друзей… Какие-то барьеры мешали мне», — говорил Уолсингем Робину, но в случае с Джорджем Обри барьеры были сломаны. И тем не менее, он верил сказанному в письме.
Робин продолжал читать. Несколько дней спустя генуэзский банкир видел кающегося, облаченного в рубище и скорчившегося на ступенях церкви. Будучи робким человеком, тем более, что переговоры о займе не увенчались успехом, так как Филипп не мог предложить достаточных гарантий, он тайком подошел к нищему и бросил ему а ладонь несколько пенсов. В ответ нищий спросил его имя, чтобы поминать в своих молитвах. Но испуганный банкир отказался назваться и поскорее убежал от опасного соседства.