Эту мысль они перебрасывают как теннисный мячик. Неужели Уинстон – единственный в этой комнате, у кого есть новые идеи?
Я делаю глубокий вдох, напоминая себе, что у Уинстона есть план, и я здесь, чтобы поддержать его. Несмотря на то, что я знаю: вот оно, мое настоящее место, слова Нелли после освобождения тяготят меня.
Нелли приехала пожить в Доме Адмиралтейства в долгий отпуск после мучительного возвращения из немецкого плена. Летом Нелли прошла короткое базовое обучение на медсестру, чтобы отправиться на фронт. Ее направили в Бельгию ухаживать за ранеными британскими солдатами, но ее медицинский отряд попал в плен в конце августа, когда немцы оккупировали бельгийский городок, в котором она служила. Мы страшно волновались за нее, и Уинстон пристально следил за ее положением. Он узнал, что с медсестрами обращаются довольно неплохо, и немцы используют ее подразделение для ухода за ранеными британскими военнопленными. Но когда в прошлом ноябре им приказали ухаживать за немецкими солдатами, а они отказались, их репатриировали. То, что моя младшая сестра оказалась с нами дома, стало великим облегчением в наших общих тревогах за нашего брата Билла, который служил на торпедном катере. Уинстон был хорошо осведомлен о его положении, но море так коварно.
Однажды вечером после ужина мы с ней валялись на софе в маленькой гостиной, смеясь над каким-то маминым замечанием за ужином, когда та ушла. Нелли повернулась ко мне и спросила:
– Ты осознаешь, что впервые за три недели здесь я вижу, что ты сидишь и отдыхаешь?
– Ну, я уж точно не стоя ем, Нелли, – подколола я ее.
– Ты все время куда-то бежишь, Клемми, – ответила Нелли полусерьезно-полунасмешливо. – Даже когда сидишь.
– Нелли, я нужна Уинстону. Наша страна столкнулась с самым жестоким испытанием в своей истории, а он необходим для успеха Англии, – оправдывалась я. – Ты лучше других должна понимать. Ты была в плену у немцев.
– Да, Клемми, работа Уинстона важна. Но на тебе трое малых детей и большой дом, – говорила она решительно, но глаза умоляли. – Я боюсь, что ты загонишь себя, управляя всем этим и посещая все эти бесконечные митинги и ужины вместе с Уинстоном.
– Моя помощь мужу вещь отдельная, и Нанни способна управляться с Дианой, Рэндольфом и Сарой не хуже меня. Даже лучше.
Она помолчала.
– Ты же понимаешь, что ты не лорд-адмирал, Клемми?
Мне словно пощечину дали. Я привыкла к шепоткам и аханьям по поводу моего участия в политике, но не готова была услышать такое от любимой сестры.
– Ты говоришь как Венеция.
– Может, она и права, – она погладила меня по руке. – Но лишь в том, как это изматывает тебя, Клемми. Даже если ты это отрицаешь.
Уинстон снова прокашливается, и я возвращаюсь в настоящее. Я узнаю этот звук – он пытается дождаться, пока остальные закончат разговор. Я предупреждала его не излагать свой план в начале встречи, а дождаться перерыва в обсуждениях. Если ты сможешь изложить свой план после обычного нытья по поводу нынешнего состояния дел на фронте, сказала я ему, он будет принят лучше.
Но Уинстон не может сдерживаться и уже готов прервать разговор. Я поднимаю брови и сверлю его взглядом. Он закрывает рот и выжидает.
Министр обороны, граф Китченер, бормочет:
– Я слышал, что рождественские гимны привели к спонтанному перемирию в окопах. Скажем так, встреча немецкой «Тихой ночи»[40] и британского «Первого Ноэля»[41].
– До меня дошли такие же слухи. Похоже, после песнопений в окопах начинаются поздравления с Рождеством, – добавляет Маккенна.
– Кое-где меняются выпивкой и сигаретами, – соглашается лорд-канцлер виконт Ричард Холдейн[42].
– Насколько я знаю, на ничейной полосе между англичанами и немцами даже состоялся оживленный футбольный матч, – говорит Асквит.
– Футбол? Не может быть, – встревает министр торговли Уолтер Ренсимен[43].
– По всей линии окопов в Бельгии. Стихийные перемирия и игры в футбол, – настаивает Асквит.
Пока мужчины недоверчиво покачивают головами, Уинстон взрывается. Он не может больше сдерживаться.
– Вас удивляет, почему наши солдаты жаждут мира? И без того плохо, что мы оставили их в окопах в Бельгии во время Рождества гнить в грязи, среди дизентерии, вшей и снега. Они хотят домой, и мы должны найти иной способ кроме бесконечного сидения в окопах.
А что насчет погибших женщин и детей? – думаю я. Но я оставляю это замечание для другого дня и другого спора.
– Полагаю, у вас есть предложение? – отвечает Асквит на вызов Уинстона, попыхивая трубкой.
Мужчины посмеиваются, словно Уинстон без смелой идеи – что-то несуразное. Но в их смехе я слышу издевку. Ярость закипает во мне, но я гашу ее, чтобы позволить Уинстону сыграть центральную роль. Это его момент, тот к которому мы подходили в наших вечерних спорах.
Уинстон курит сигару, которая с недавних пор всегда у него во рту.
– Вообще-то да.
– Давайте же выслушаем, – со вздохом говорит Асквит.
– Недавно мы получили настоятельный призыв со стороны России помочь разобраться с турками, которые в союзе с немцами. Что если мы покажем нашу морскую мощь в Дарданеллах? Если мы будем контролировать Дарданелльский пролив между турецким берегом и полуостровом Галлиполи, мы сможем захватить турецкую столицу Константинополь. Это маневр будет иметь два важных последствия – ослабит Германию, устранив Турцию как ее союзника, и откроет нам морской маршрут между нашей страной и Россией для поставок.
Пока он излагает детали этого плана, я смотрю на лица мужчин за столом. Они хмурят брови и смотрят недоверчиво, и я даже вижу, как Асквит бросает циничный взгляд на Китченера. Неужели я ошиблась, побудив Уинстона изложить этот дерзкий план? Неужели я слишком поверила в его прозорливость и важность для нашей страны в этой войне? Я молча молюсь Богу, о котором так надолго забыла, чтобы план Уинстона оказался правильным для блага как солдат, так и нашего собственного.
Глава шестнадцатая
20, 26 мая и 3 июня 1915 года
Лондон, Англия
Я думаю, что готова к сокрушительному удару.
Поток писем от Уинстона подготовил меня к этому, или по крайней мере я так думаю. И все же я едва узнаю опустошенное лицо своего измученного супруга, когда тот, в конце концов, возвращается после катастрофы в Дарданеллах и входит в парадную дверь Дома Адмиралтейства.
– Винить будут меня, Клемми, – шепчет мне в волосы Уинстон. Мы стоим, обнявшись, в прихожей, не обращая внимания на слуг. Я считаю, но не говорю вслух, что это и моя вина тоже.
Это же я побудила его настаивать на дарданелльском