Читать интересную книгу Посторонняя - Анатолий Афанасьев

— Перевязку сегодня делали?

— Как же, сделают они перевязку. Когда рак на горе свистнет.

— Лика!

— Поняла, Вадим Вениаминович.

— Через три месяца будете полечку плясать, Леня Газин.

— Ага. В цирке. Феноменальный номер — одноногий чечеточник.

Девушки-практикантки захихикали, и Леня Газин обратил на них благосклонный взор. Для них, скорее всего, и старался. Доктор подсел к Певунову.

— Ну-с, Сергей Иванович, делаем успехи? Отменили голодовку? Какая милая женщина к вам вчера приходила. Три минуты мы с ней поговорили — незабываемое впечатление. Землячка ваша?

— Да.

— Сегодня придет?

— Зачем ей. У нее своя семья.

Рувимский огорченно хмыкнул, ненадолго встретился взглядом с Певуновым:

— Такое дело, Сергей Иванович, результаты последних анализов показывают, что требуется еще одна операция. И не такая, как прежние. Радикальная. Не вдаваясь в тонкости, скажу — операция продлится часов семь-восемь, не меньше. Согласны ли вы?

— Согласен, — безразлично ответил Певунов.

В палате возник протяжный колеблющийся звук, похожий на радиопомеху. Это захрапел Исай Тихонович. Газин дотянулся рукой до ближайшей практикантки и ущипнул ее за бочок. Та ойкнула и прикрыла рот ладошкой.

— Не торопитесь с ответом, Сергей Иванович, — посоветовал Рувимский. — Тут имеется одно немаловажное обстоятельство. Сейчас процесс очень медленно, но явно идет на улучшение. Есть надежда, через несколько месяцев вы сможете двигаться. Вероятность не так велика, но существует. В случае неудачи с операцией надежды не останется. Понимаете? Однако и оттягивать невозможно. Или в ближайшие дни, или никогда.

— Я согласен, согласен, — уверил Певунов. Ему было наплевать на операцию. Ему этот доктор нравился, и он хотел сделать ему приятное. — Хоть завтра, — добавил он.

— Тогда вам надо хорошо питаться, — с облегчением заметил Рувимский. — Читаете детектив? Отлично.

Певунов подумал, что они с доктором, наверное, ровесники, а тот разговаривает с ним как с подростком. Это естественно, решил он, больные похожи на детей: капризничают, требуют внимания, расстраиваются по пустякам.

— Вадим Вениаминович, не думайте, что я не в своем уме. Я прекрасно все понял. Мне недосуг ждать улучшения долгие годы. Это скучно, поверьте.

— Боюсь, вы и рисковать готовы единственно от скуки.

— Какое это имеет значение?

— Имеет, и еще какое. Психологический фактор, знаете ли.

Уходя, Рувимский похвалил Газина:

— Вы на верном пути, молодой человек. Щиплите их за все места.

В коридоре, напротив, сделал внушение практиканткам:

— Если вы будете вести себя в палатах как на вечеринках, отправлю вас в институт с самыми нелестными характеристиками…

Нина Донцова приехала в больницу около девяти вечера, после работы еще забежала домой и наспех приготовила ужин. В вестибюле дорогу ей преградил мужчина пенсионного возраста в кожаной тужурке:

— Куда, гражданочка? Не положено.

Нина не стала долго разговаривать, она не с неба свалилась, сунула вахтеру рубль, который тот, как фокусник, проглотил рукавом.

— В случае чего я вас не видел.

На этаже дежурила молоденькая девушка с кокетливой прической. Ей Нина сказала, что пришла к Певунову по разрешению Рувимского, который обещал оставить ей пропуск. Девушка согласно кивнула.

— Он ужинал? — спросила Нина.

— Чай, кажется, пил.

Леонид Газин встретил ее громогласным «ура!». На накануне пустовавшей кровати сидел древний старичок и штопал шерстяной носок. Певунов лежал в том же положении, в котором она оставила его вчера — лицом к стене.

— Сергей Иванович! Очнись! К тебе невеста! — гаркнул Газин.

Певунов повернул голову, сказал без радости, но и без раздражения:

— А-а, это ты, Донцова? Здравствуй! Тебя что — муж бросил?

— Нет, Сергей Иванович, дома все в порядке. Приехала вас покормить. Вот — домашний борщ, а вот — филе трески с жареной картошечкой. Еще все теплое, видите, как я ловко укутала.

Нина развернула шерстяной платок, вынула термос с борщом и миску с рыбой. Достала из сумки глубокую суповую тарелку, ложку, нож и полкаравая свежего орловского хлеба. Исай Тихонович отложил недочиненный носок и с шумом принюхался.

— Чтой-то, дочка, никак борщ тмином заправляла?

— Заправляла, дедушка. Меня мама научила. Я сейчас тарелочки попрошу у сестры, вы все попробуете. Тут полкастрюли. Сергей Иванович один не справится.

— Он такой едок, ему и кастрюли мало, — пошутил Газин, с любовью глядя на Нину.

Певунов следил за приготовлениями ко второму ужину безучастно, точно его это не касалось. Но его это как раз касалось. Нина со словами: «А вот мы сейчас поудобнее сядем!» — ловко приподняла ему голову и подсунула, подбила под нее подушку. Затем выскочила из палаты и через минуту вернулась с тарелками. Разлила борщ всем троим, распластала на ломти орловский каравай.

— Нина, ты как налетчица, ей-богу…

Певунов не успел досказать свою мысль: полная ложка красного борща торкнулась ему в губы. Несколько глотков он сделал автоматически. В прежней жизни он умел и любил приказывать, а теперь вдруг душа его возжаждала подчинения чужой воле, воле именно этой молодой женщины с улыбающимся, ясным лицом. Подчиняясь, превращаясь почти в младенца, он испытывал род блаженства, напоминающий купание в теплой воде.

— Я уж как-нибудь могу держать тарелку и ложку, — хмуро заметил он. — Руки-то у меня двигаются.

— И хорошо, что двигаются, — засмеялась Нина.

Некоторое время торжественную тишину нарушало лишь смачное причмокивание Исая Тихоновича да сопение Газина, который после каждой ложки икал и виновато косился на Нину. Певунов ел бесшумно. Нина скормила ему тарелку борща и взялась за рыбу.

— Рыбу не хочу. Она жирная, — попробовал воспротивиться Певунов.

— А вам и надо поправляться.

— Зачем мне поправляться?

— Чтобы выздороветь.

Он съел и рыбу, и картошку, и апельсин. Желудок его разбух, и в голове зазвенело. Он смотрел на Нину умоляюще.

— Авдотья моя отменно борщ варила, — сказал Исай Тихонович, доставая из-под подушки пачку папирос «Прибой».

— Это супруга ваша?

— Она самая, упокой ее господи. Давеча сидим с ней чай пьем, она и говорит…

— Так она живая?

— Почему живая, помершая. Пятый год пошел, как схоронил. Померла-то она легко, в одночасье. Льготу ей напоследок отпустил господь. Вот так лежала на кровати, к телевизору ликом, попросила: «Поди, Исаюшка, принеси водицы!» Я и отправился на кухню. Вертаюсь, а ее уж и нету в живых. Остался на кровати теплый труп. Даже не попрощались — это обидно. Как все одно сбежала от меня в другую область местопребывания.

— Дедушка, вы же сказали, давеча чай с ней пили?

Газин кашлянул, чем привлек внимание Нины, и подал ей красноречивый знак — постучал кулаком по башке. Исай Тихонович заметил обидное кривляние Газина.

— Сей болящий юноша, — старик ткнул перстом в Газина, — стукает кулачкой по своей пустой головушке, дабы намекнуть тебе, девушка, что у меня навроде не все дома. Но ты ему не верь. Он об жизни и смерти понимает столько, сколько крот в норе.

— Курить бы не надо в палате, дедушка. И так у вас душно.

— Ничего. Доктора по домам разошлись, ругать некому… Так вот слушай. Померла, знамо, Авдотья, но ведь это для других, не для меня. Ко мне она обязана ходить до тех самых пор, пока я к ней не переправлюсь. На то она и жена, а как же. Запомни, дочка. Смерти нет для любящих сердец.

Старик говорил с таким железным пафосом, что Нина поежилась.

— Что же, и в больнице она бывает?

— Непременно. Попозже, как все поснут, она и явится. Мне надо с ней нынче кое-чего обсудить.

— А если я не усну? — задал Газин каверзный вопрос.

— Все одно, ты ее не увидишь. Для тебя она навек невидимая. Ты, парень, и живых не очень различаешь. Бельмо тебе свет застит.

— Какое бельмо, дед? Что ты мелешь? Ноги нету, это верно. А глаза на месте, невыколотые.

— Глаза у всех есть, да не всем бог зрение дал.

Нина взглянула на Певунова, тот уже спал, ровно и глубоко дыша. Ему снилось, будто он лежит на лугу, на влажной траве. Высоко тенькают птицы, и в ноздри шибает сенным духом. У его плеча примостилась женщина, но он не знает, кто она такая. Он с ней незнаком, но ему приятно и сладко ощущать ее тяжесть. Он немного ее побаивается. Он вдруг догадывается, что это не женщина, а нечто потянувшееся к нему из земных недр. Теперь ему пропадать — засосет в траву и глину. Он бы еще мог встать на ноги, кабы не эта на плече чугунная глыба. Он кричит: «Отпусти, гадина! Отпусти!»

В палате слышен его крик, полный сумасшедшей мольбы.

— Разбуди его, дочка, — велел Исай Тихонович. — Разбуди скорее. Его смерть к себе тащит.