Читать интересную книгу Посторонняя - Анатолий Афанасьев

— А вы кто по профессии, Леонид?

— Электросварщик высшего разряда. Бывший.

Нина протянула ему апельсин, а слов утешения не нашла. Только сейчас разглядела, что Газин, молод, не больше тридцати, и лицо красивое, тонкое. Когда улыбается, вокруг глаз вспыхивают веселые лучики. Ему еще долго жить с одной ногой.

— Хотите детектив? — предложила она. — Может, вслух почитаете.

— Вы хорошая девушка. Приходите почаще. Ладно?

— Приду, — Нина встала, прикрыла форточку.

Сказала: «До свиданья!» Газин ответил: «Спасибо!» Бросила прощальный взгляд на мирно посапывающего Певунова.

Сестра Кира шла по коридору со шприцем в руках.

— Ну, как он? Убедилась?

— Съел куриную ножку и апельсин. Спит, — ответила Нина с гордостью.

— Ну да! — Кира всплеснула руками, чуть не кольнув себя шприцем в щеку. — Это очень важно. Я доложу Вадиму Вениаминовичу. Вы придете завтра?

— Я постараюсь, — сказала Нина.

Мирон Григорьевич встретил ее дурашливым смехом. Он был в переднике, с перемазанным мукой лицом.

— А мы блины печем! Мамочка гуляет, а мы ей вкусный сюрпризик приготовили.

Настя и Костик чинно сидели за столом, перед каждым тарелка с блинами. Костик до ушей в варенье.

— Мы и Наденьке отнесли горяченьких! — похвалился муж.

Наденька была в детском саду на пятидневке.

Нина подсела к детям. Расторопный Мирон Григорьевич тут же подал ей блюда с дымящимися блинами.

— Я была в больнице у Певунова.

— Я догадался. Тебе звонила Клава Захорошко.

Нина с нежностью смотрела на суетящегося у плиты мужа. Он не упрекнул ее ни взглядом, ни словом. Какой удачный номер вытащила она в лотерее жизни. У нее деликатный, добрый муж, умные, красивые дети. Она так их всех любит, готова за каждого сцедить свою кровь по капле. Только бы не спугнуть, не сглазить это неслыханное везенье. Сердце ее налилось медовой истомой, глаза слипались. Она не чувствовала вкуса блинов.

— Мамочка наша приморилась, — озабоченно заметил Мирон Григорьевич. — Сейчас уложим ее баиньки, а сами будем вести себя тихо, как мышки, и почитаем сказку про Хоббита.

— Надо же позвонить Клаве. Что там у нее?

— Завтра позвонишь.

— Нет, — Нина набрала номер подруги, телефонная трубка оттягивала руку, как железная.

Клавин голос донесся глухо, через какое-то бульканье и шуршание.

— Ты чего звонила? — спросила Нина, даже не поздоровавшись.

— Просто так. Соскучилась по твоим нравоучениям.

— Ой, Клавка, давай тогда поговорим завтра. Я уже ничего не соображаю.

— Завтра так завтра. Можно и послезавтра… У меня маленькая новость, Нин. Может, заинтересуешься.

— Какая?

— Одна моя знакомая купила три югославских батника и свитер итальянский, с переплатой, конечно.

— Поздравь ее от меня.

— Хорошо, поздравлю. Она их купила у Капитолины.

Нина вмиг вынырнула из истомной расслабленности.

— Откуда ты знаешь? Ты не путаешь?

— Это моя школьная подруга. Я сама подослала ее к Капитолине. За батники переплатила по пятерке, за свитер — червонец.

Ну вот и нашлось доказательство, которое Нина тщетно искала. И есть свидетель — Клавина подруга. И есть сама Клава, униженная и оскорбленная, жаждущая отмщения. Теперь директору не удастся так победительно и свысока учить Нину уму-разуму… Почему-то она не испытала облегчения, недоброе предчувствие шевельнулось в ней.

— Подружка! — настороженно позвала издалека Клава. — Ты что молчишь?

— Клавочка, милая, я правда сегодня замоталась. Что-то, кажется, и температура поднялась. Давай я тебе завтра позвоню.

— Я тебя расстроила? Не бери в голову, подружка. Чао!

Нина нацелилась уснуть на кушетке, подтянув под голову подушку-думку. Но Мирон Григорьевич заставил се встать и отвел в спальню.

— Ты мой самый любимый! — сказала ему Нина.

Муж помог ей раздеться, укрыл до подбородка одеялом, потушил свет и на цыпочках вышел.

Ночь Нина провела беспокойную, несколько раз просыпалась, разбуженная одним и тем же сном. Ей снился парализованный Певунов. Он подбегал к окну, распахивал ставни, вскарабкивался на подоконник и оборачивал к Нине страшное лицо с пустыми глазницами. «Прыгай! Чего телишься?» — кричал ему с кровати одноногий Газин. Нина порывалась задержать Певунова. В ужасе вскрикивала и от собственного крика просыпалась. Мирон Григорьевич накапал ей в рюмку валокордина и заставил выпить. «Ты самый мой дорогой на свете человек!» — еще раз уверила его Нина. Ей казалось, если она будет упорно, как заклинание, повторять эти слова, то ничего плохого с ней не случится. Утром она встала с головной болью и с тревожным ощущением утраты…

Утратой может быть и приобретение. Именно такая мысль пришла в голову Певунову, и он не мог ее понять, как ни старался. Он спросил у Газина:

— Скажи, у тебя есть какое-нибудь главное желание? — Он предполагал, Газин захочет, чтобы заново отросла нога, но услышал иное:

— Я тебя понимаю. Ты не меня спрашиваешь, себя. Но я отвечу. Главное у меня желание, чтобы не было войны.

С Газиным разговаривать было трудно. Его готовность насмешничать отбивала всякую охоту к нему обращаться. А у Певунова как раз появилось настроение почесать языком. Первые дни в Москве, стреноженный гудящей неподвижностью, он мучительно ожидал приезда жены, ожидал весточки от Ларисы, был весь еще там, в коловерти прежних отношений с людьми, но постепенно прошлое отдалялось, и, наконец, вся жизнь уместилась в замкнутом пространстве больничной палаты. Результаты анализов и утренние обходы врачей занимали его воображение так же полно, как прежде ожидание встреч с Ларисой или производственные хлопоты. Жизнь не кончилась с болезнью. Железный стержень, вонзившийся ему в спину в роковой вечер под скалой, продолжал сверлить внутренности и причинял боль, и он радовался, если иногда удавалось превозмочь эту боль, отстраниться от нее, чтобы она не мешала размышлять о разных разностях, не относящихся к текущему моменту. Он тешился ощущением свободы, пришедшим, казалось бы, в самых неподходящих обстоятельствах, свободы, заключавшейся в том, что ему никуда не надо больше спешить и ничего не надо предпринимать. Его обнадеживал каждый разговор с доктором Рувимским, который не стеснялся говорить ему, что он глуп, раз отказывается от вкусного больничного супа. Он наслаждался сновидениями, где встречался со многими, живыми и мертвыми, дорогими ему людьми. Но больше всего он благодарил судьбу за то, что она наконец отлучила его от никчемной и унизительной житейской суеты.

Когда он получил все-таки сразу два письма, то не торопился их вскрывать, опасаясь, что в них содержится нечто такое, что выведет его из сладостного состояния отрешенности. Первое письмо было от жены, второе — от Ларисы.

«Дорогой Сережа! — Певунов представил себе, сколько усилий потребовалось жене, чтобы начертать это „дорогой“. — После случившегося с тобой несчастья я много думала о нас». «Почему только после?» — усмехнулся про себя Певунов. «Не хочу быть жестокой к тебе, но и скрывать, к каким выводам я пришла, не имеет смысла. Семьи у нас не было давно, ты это знаешь не хуже меня, а своим последним поступком ты окончательно убил мою привязанность к тебе. Говорю — „поступком“, хотя точнее сказать — гнусным предательством не только по отношению ко мне, но и к дочери. У меня до сих пор не укладывается в голове, как ты мог такое совершить? Зачем, ну зачем было устраивать комедию с гостями? Ты хотел сделать мне особенно больно? За что? В чем я так ужасно провинилась перед тобой? Мне теперь трудно выходить на улицу: так и кажется, что все оглядываются и тычут пальцами… Буду совсем откровенной. Когда мне сообщили о несчастье, первое, что пришло в голову: „Есть бог на земле, есть справедливость!“ Жалость наступила позже. Да, мне стало жалко тебя, я даже немного поплакала, только не знаю, чего больше в этой жалости: сострадания или презрения. А плакала я оттого, что мы так глупо прожили и пришли к такому нелепому концу, мы оба. Почему не хватило у меня воли и рассудка порвать с тобой раньше, много лет назад, когда ты начал вести беспутную жизнь и когда я была еще молода и могла надеяться на личное счастье с другим человеком? Теперь поздно мечтать о новой судьбе, но и быть с тобой я не смогу. Решение мое твердо и, как говорится, обжалованию не подлежит. Как только ты поправишься, мы разведемся — так и знай! Я собрала и отправила тебе посылку, в основном с едой, еще там теплые носки и твой любимый шерстяной свитер. Напиши: получил ли? Желаю тебе скорейшего выздоровления. Твоя бывшая супруга Даша».

Приписка Алены: «Папочка, родной, тебе не очень плохо? Мы с мамочкой так переживаем за тебя. Как бы я хотела тебе помочь, но чем, чем?! Папочка, если ты пролежишь в больнице до зимы, я обязательно приеду к тебе в каникулы, и буду за тобой ухаживать и поддерживать морально. Целую тебя, твой Аленок-котенок!»