Он совсем отстал от нас, потому что шел с женщинами нашего дома. Он вел под руки свою маму и мою тетю Лиду. У тети Лиды началась одышка, и Ольга Борисовна говорила:
— Вова, не так быстро, мы с Лидией Ивановной совсем не так молоды, как тебе кажется.
Потом мы с Владимиром Васильевичем опять пытались завести мотоцикл. Мы нажимали на стартер: пятьсот раз правой ногой, пятьсот — левой; мы гоняли его по переулку, выворачивали свечи, проверяли карбюратор и снова гоняли по переулку. “Харлей” так и не завелся.
Пришлось поставить его обратно в сарай, потому что нас позвали домой.
Это были и поминки по Дарье Макаровне, и проводы. Ночью Владимир Васильевич и Ольга Борисовна Ишины улетали на восток.
За столом в комнате Андрея Глебовича собралось человек двадцать. Мать Сережи, тетя Клава, и мать Шурки, тетя Катя, накрыли сдвинутые столы и сели последними. Егор Алексеевич Гаврилов разлил водку по стаканам и рюмкам, встал и сказал, что смерть принесли на нашу землю фашисты, что каждому страшно умирать и что каждого убитого жалко, но он в своей жизни не видел более преданной жены, любящей матери и доброго человека. Про кого он говорил, каждый понимал.
Водки налили всем: и Сереже, и Гале, и даже мне.
— Не больше одной рюмки, — предупредил меня Сережа. — Скорей всего, и сегодня будет тревога.
Я просидел с этой рюмкой весь вечер. Наверно, поэтому я так хорошо помню все, что было.
Встала тетя Клава и сказала, что люди смертны и всегда умирают не вовремя. Вот и они с мужем хотели увидеть внуков, а теперь… Тут она посмотрела на тетю Катю Назарову. А теперь вот неизвестно, что будет, но она надеется, что все будет хорошо.
И опять все выпили.
Моя тетя Лида предложила выпить за здоровье Василисы Акимовны Одинцовой и Павла Ивановича Кобешкина, за то, чтобы они скорей выписались из больницы.
Андрей Глебович стал наливать себе сам. Он наливал помногу и выпивал до дна. Он много выпил в тот день, молчал, а потом встал и сказал:
— Я хочу выпить за тебя, Вовка, за тебя, Владимир Васильевич, за твою золотую голову и за твою работу. Я надеялся на тебя, когда ты был совсем еще мальчишкой и когда ты был студентом. Я знал, что ты из тех, кто дарит людям счастье и свет, как Кибальчич, Эдисон и Циолковский. Но сегодня я хочу выпить за то, чтобы все силы свои ты отдал пашей победе, чтобы отомстил фашистам за всех. За всех и за нее.
Андрей Глебович замолчал на мгновение и добавил:
— Пусть наши самолеты будут самыми лучшими в мире. Володя, и пусть…
Тут встал Владимир Васильевич.
Видимо, боялся, что Андрей Глебович скажет что-нибудь лишнее.
— Как хорошо, что я родился и вырос в этом доме, — сказал Владимир Васильевич. — В этом доме и в этом переулке. Каждому из вас, сидящих за этим столом, я обязан всем, что во мне есть хорошего. Но больше всего я обязан двоим из вас. Может быть, только благодаря Андрею Глебовичу я понял, что мелочи изменяют лицо мира и что “инженер” происходит от английского слова, означающего “порождать”, “вызывать из небытия”.
— Не совсем так, — тихо заметила тетя Лида. — От латинского.
К счастью, кроме меня, никто ее не услышал.
— Еще я низко кланяюсь Егору Алексеевичу, одному из тех людей, без кого руда не стала бы металлом, а металл остался бы слитком. За вас, мои учителя! — Владимир Васильевич поднял свой стакан. — За вас, мои учителя, за то, чтобы каждый из нас отдал все для борьбы с фашизмом!
На столе давно не осталось никакой еды, и бутылки давно опустели, а мы все сидели в этой комнате, потому что хотели быть вместе как можно дольше.
Было еще много разговоров, и я подумал, что мне тоже очень повезло родиться и жить в этом доме.
— Вовочка, а когда кончится война? — вдруг очень громко спросила Ольга Борисовна. Она смотрела сразу и на сына и на Егора Алексеевича Гаврилова. — Неужели этот кошмар может длиться долго?
Ее сын, наверно, не знал, какие жаркие споры бывали у подъезда нашего дома.
Если б знал, ответил бы точнее.
— Война всегда длится дольше, чем хочется хорошим людям, — сказал он и поднялся из-за стола. — Нам пора.
Все стали прощаться и выходить в коридор. Я тоже вы шел.
Владимир Васильевич надел пальто, кепку и нагнулся к чемодану. Тут я решился и тронул его за рукав.
— Я отдал ваш журнал Ольге Борисовне еще утром.
— Знаю, — кивнул он. — Ты не вешай носа, а заруби себе на нем три зарубки.
Я совсем осмелел и спросил:
— А почему там было написано про керосин? Разве в авиации применяется керосин?
— В авиации применяется даже кефир, — чуть заметно улыбнулся Владимир Васильевич. — Говорят, что Чкалов, например, иногда пил кефир.
— Нет, правда? — спросил я.
— Могу дать исчерпывающий ответ, — чуть шире улыбнулся Владимир Васильевич. — Теплотворная способность керосина достаточно высока, а при определенных режимах горения он удобней бензина. Надеюсь, ты абсолютно все понял.
Я абсолютно ничего не понял и ответил так:
— Теперь мне все ясно. Можете быть уверены, что я никому об этом не скажу.
— Значит, понял, — во весь рот улыбнулся Владимир Васильевич и поднял чемодан.
Мы стали спускаться вниз. У подъезда я увидел светло-бежевый “ЗИС-101”. Шофер стоял у открытой дверцы и этим торопил отъезжающих.
Наверно, все завидовали Ишиным. Во всяком случае, я завидовал. Они были первыми людьми в нашем доме, которые летели самолетом. До войны на самолетах в нашем доме не летал никто, ну, кроме самого Владимира Васильевича. Даже Гаврилов не летал. По-моему, до войны на самолетах вообще летали только летчики и полярники. Это теперь все летают: и в гости, и в отпуск, и в командировку, и даже в пионерские лагеря на юг. И между прочим, подавляющее большинство теперешних самолетов летают на керосине. Во всяком случае, все реактивные и турбовинтовые.
Машина тронулась, свернула за угол. А мы стояли у подъезда: Егор Алексеевич, Андрей Глебович, Галя, тетя Лида и я. Стояли и смотрели.
Из-за колокольни на углу появились два человека. Я сразу узнал Шурку и участкового Зайцева. Они шли к нам, оба усталые и хмурые.
— Поймали? — спросила тетя Лида.
— Нет, — коротко ответил Зайцев.
— Толика поймали, — сказал мне Шурка. — Он говорит, что Петын с новыми документами уехал в Ташкент.
— Эх, — вздохнул Гаврилов, — шпионов ловили, а фашиста упустили. Нужно, чтоб люди с детства могли отличать человека от фашиста.
Егор Алексеевич говорил это всем. Он смотрел куда-то поверх наших с Шуркой голов, но мне казалось, что он смотрит на меня и что все смотрят на меня.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});