«Все шатко, все в мире — утрата…»[53]
Все шатко, все в мире — утрата,И даже вселенной — смертная датаМерещится нам: улетает куда-тоВсе то, что придет или было когда-то.
По точным орбитам летят друг за другом,Рождаясь и вновь угасая, светила,И время, вращаясь по кругу, по кругуНе знает само — что будет, что было.
И только порою летит по спиралиКометой, бежавшей из заточенья,Из времени вырвавшись, — дале и дале —Непокорное числам мгновенье!
Только мгновенье любви совершенно,Вневременно, неизмеримо,Только оно в бесконечной вселеннойСвоевольно и неповторимо.
1974
Обетованная земля («Мне никем та земля не обещана…»)[54]
Обетованный — обещанный. Ханаанская земля,
в которую Бог, согласно своему обещанию, привел евреев.
Мне никем та земля не обещана…Странником к обетованной земле,К той, что всю жизнь мне мерещится,Сквозь ветер и вьюгу стремительных лет,Я иду и встречаю — за кладбищем кладбище:Я иду по следам революций, предательств и войн,По следам лагерей, по заросшим травою пожарищам,Ведомый одною лишь мыслью — домой.
А дома-то нет: он стоит за порогамиКанцелярских торжеств, лицемерья и лжи,К нему не пройдешь столбовыми дорогами,К нему лишь тропинка, петляя, бежит.
По лесу идешь и зовешь — издалека аукнетсяЧеловеческий голос — протяжно звенит золотое «ау»,Но и он о молчанье, как в стену высокую, стукнется,Как будто я только ушедших из жизни зову.
Полстолетья прошло, и дорога назад мне заказана:Я от странствий устал — не по мне поезда, не по мне корабли,Что смолчал, то смолчал, но что сказано — сказано…Я стою на пороге — обетованной земли.
1974
«А в памяти детство…»[55]
А в памяти детство.Невозвратный уют.Меня еще ДимойДома зовут.
Зовут — недозваться —Недозваться меня:Я еще в обаяньиЗолотого огня.
Керосиновой лампойСтол освещен.Я в книжные строкиС головой погружен.
И прямо из кругаВ ладони ко мне«Рожденное слово»Слетает в огне.
«Из пламя и света» —Как она хороша,Эта ясная строчка! —И слышит душа,
Как слово вспорхнуло,Как слово летит,Как нежное горлоОшибкой звенит.
Бессмертное слово,Таинственный звук…Керосиновой лампыМагический круг.
1974
«Ночь спорит с днем. В речных просторах…»
…стройный мусикийский шорохСтруится в зыбких тростниках.
Ф. Тютчев
Ночь спорит с днем. В речных просторахГуляет ветер. Мыслящий тростникПоет, и мусикийский шорохПреображается в земной язык.
Но все слова полны значеньем,Неясным человеку, волшебством,Магическим и темным пеньемИ непонятных звуков торжеством.
Нам тайну слова Бог не выдал,Ее не ведают ни друг, ни враг,Но тот, кто знает, — древний идол —Хранит от зла языческий очаг.
1974
«Быть может, останется несколько строк…»
Быть может, останется несколько строк,Не подчинившихся власти забвенья…О как будет тот день и широк, и высок,Станет на миг бесконечным мгновеньеДля ушедшего в смерть, если кто-нибудь там,В мире далеком, где жил он когда-то,Доверит своим задрожавшим губамСлово того, кто ушел без возврата!
1971–1974
«Люблю тебя. Бессмертье мне постыло…»
Люблю тебя. Бессмертье мне постыло.Мне дорога моя земная скорбь.Я помню жизнь и все, что в жизни было —Страданий и восторгов острый горб.
И поднимая взор мой в небо, к Богу,Я слышу голос: «Ты молись и верь».Я говорю ему с отчаянной тревогой:«Молчи, не искушай, не лицемерь!
Ты без меня не Бог, Тебе я нужен.Отображен во мне Твой вечный лик.Ты мысль моя, Ты мной обезоружен:Я раб, но я Твой символ, Твой язык».
1975
«Я шел непроходимым лесом…»[56]
Э. Неизвестному
Я шел непроходимым лесом.Увидел кедр. По вертикали в тучиРвалась вершина. Под густым навесомЕго ветвей остановился я у самой кручи,У края гладкого, как ствол, обрываВдруг замер я — беспомощно счастливый.Я был в скрещении зенита и надира,Вне времени. Пустот таинственные дырыЗияли подо мной и надо мной. На брюхеПрилег усатый уссурийский тигрИ полз ко мне, должно быть, не для детских игр,Ко мне, лишенному дыхания и слуха.Я стал гранитом. Я не смог рукамиНа ключ закрыть лица. Тигриные зрачкиГорели, источая желто-синий пламень,И стало все отчетливо темней,Но я не мог разжать тиски.Он описал вокруг меня дугу,На лапы встал и скрылся в толчее ветвей.
Отныне я до смерти не смогуЗабыть скольженье черно-рыжих полос,Небытие мое, гранитом ставший голос.
1976
«Как сердцу становится близко…»[57]
Тоска глядеть, как сходит глянец благ,И знать, что все ж в конец не опротивят,Но горе тем, кто слышит, как в словахЗаигранные клавиши фальшивят.
Иннокентий Анненский, «К портрету»
Как сердцу становится близкоСияние блеска и света…Иль это случайно — опискаГрядущего лета?
Я вижу — серебряных полосФонарных ложится на стеныПрозрачно-таинственный голосПоследнего плена.
А завтра… Но завтра, быть может,Не будет, не будет, не будет,И свет пожелтевшее ложеОстудит.
1976
Василий Аксенов. Встречи с Вадимом Андреевым
Поздней осенью 1966 года мне случилось выступать в Женевском университете. Визит советского писателя, да еще молодого и с «крамольным душком», был в те времена не частым событием. Амфитеатр был заполнен. Кто-то сказал мне, что среди публики присутствует эмигрантский русский поэт и прозаик Вадим Андреев. Я был этим сообщением взволнован. Эмигрантская литература интриговала нас, детей послесталинской оттепели, она как бы связывала с отрезанным «серебряным веком», а тут был никто иной, как сын одного из самых ярких художников предреволюционного ренессанса, полумифического Леонида Андреева.
После выступления Вадим Леонидович подошел ко мне и пригласил к себе в гости. Он располагал привлекательной внешностью, сухопарый джентльмен с застенчивыми и чистыми глазами. Мы отправились довольно большой компанией, а по дороге она еще разрослась вдвое: хозяин с русской широтой наприглашал, как мне кажется, много и незнакомых людей. В каком направлении мы шли, к озеру или от озера, я, сейчас не помню, но для меня тогда эта прогулка вдоль тихих и чистых улиц Европы шла в другую сторону от проклятой советской власти.
Вечер был шумный, все говорили разом, в углу крутили песенки московских бардов. Хозяин прочел несколько своих стихотворений. Строчки были простыми, прозрачными, наполненными заснеженным петербургским символизмом.