Новый образ Наполеона оказался необычайно востребован в обществе. Вполне естественно, что книга воспринималась через призму советской современности и сталинского культа. Известно, что «Наполеон» был последней из прочитанных Горьким книг и на ее полях он отчеркнул пассаж, где говорилось, что после 18 брюмера французским императором было создано полицейское государство, громадная власть в котором принадлежала карательным органам. Новый способ чтения, при котором за любыми историческими событиями обязательно должна была просвечивать современность, популяризировал сам Тарле, который в 1936 году регулярно публиковал в «Известиях» статьи с подзаголовком «Исторические параллели». Вообще, невозможность уклониться от современности в писательской/читательской деятельности провозглашалась вполне официально. В записке, составленной секретарем ССП В. Ставским и подводящей итоги 1936 года, говорилось:
Тема «исторические произведения – роман» сейчас имеет сугубо острое политическое значение в связи с указаниями по вопросу о преподавании истории. Особую остроту эта тема имеет в связи с вылазкой Камерного театра и Демьяна Бедного («Богатыри»). Кроме того, в 10-й книге «Красной Нови» опубликован роман Давыдова «Дикий камень». Это неправильный политически вредный роман о Лже-Дмитрии, который дан Дмитрием – народным царем, носителем прогресса, а не агентом польской интервенции18.
Образ французского императора неизбежно проблематизировал вопросы личной власти, государственного величия и роли в истории, а значит, оказывался в смысловом поле, связанном в советской культуре 1930-х годов со Сталиным. Прямое сопоставление двух властителей не должно было вызывать удивления советских читателей. Например, армянский поэт Наири Зарьян писал в «Известиях»:
Гомер Ахилла воспевал, Рустема – Фирдуси.Был вызолочен Бонапарт хвалою тысяч лир.Чертили молнии впотьмах кровавые стези,Летели тысячи комет сквозь мировой эфир.Но ждал страдалец-человек, чтобы зажглась заря,Чтоб Маркс вынашивал ее и с Энгельсом дал ей мощь,Чтоб Ленин источал огонь, грядущее творя,И счастье создал ты, стальной великий вождь19.
Аналогичный сопоставительный ряд выстраивал и поэт Илья Сельвинский в поэме «Челюскиниана»:
«Да здравствует Сталин!» «Родной!» «Сталин!»Из тысячной глотки рванулся вздох,Когда по рупору просвисталиО первом ударе на Дальний Восток.История царств запомнила двеДаты любви солдат к полководцу:Почуяв заботу о серой братве,Солдатское сердце в кровь отзовется!И с этой любовью – сквозь меч и огонь,Как с боем, вошли в летописное лоноДесятый Цезаря легионИ старая гвардия Наполеона.Но наш народ своего вождяЛюбил как само воплощенье свободы!20
Таким образом, подробное повествование Тарле о жизни Наполеона должно было восприниматься читателями как своего рода завуалированная биография Сталина – резервуар исторических параллелей, способных прояснить обстоятельства правления «отца и учителя». Дополнительную остроту таким параллелям придавала необычайная скудость биографической информации о Сталине: несмотря на то, что задача написать его биографию была поставлена в самом начале 1930-х годов, первая масштабная книга появилась уже после выхода работы Тарле – это было сочинение Анри Барбюса «Сталин: человек через которого раскрывается мир»21.
В этом контексте «Наполеона» Тарле можно прочесть как важное высказывание в еще возможной в то время дискуссии о дальнейшем развитии страны. По мнению Олега Кена, интерпретация деятельности Наполеона, предложенная Тарле, отражала настроения той части политической элиты страны, которая выступала за демократизацию общественной жизни и стремилась достичь социальной стабильности и консолидации общества, пусть и вокруг фигуры Сталина. Важнейшим свидетельством этих попыток стала новая советская Конституция22.
Такое понимание роли Сталина в эволюции советского государства не было, по всей видимости, оригинальным изобретением Бухарина или Радека. Еще в конце 1920-х гг. аналогичные взгляды на дальнейшее развитие русской революции высказывал Николай Устрялов: «В чем сущность бонапартизма?… Он – сгусток подлинно революционных соков, очищенных от романтических примесей утопии, с одной стороны, и от старорежимной отрыжки – с другой. Он – стабилизация новых социальных интересов, созданных революцией… Это – реакция, спасающая и закрепляющая революцию, по речению Писания: не оживет, аще не умрет»23. О востребованности в круге Бухарина устряловской концепции косвенно свидетельствует тот факт, что именно «Известия» предоставили философу площадку для публикаций во второй половине 1930-х, после его возвращения в СССР24.
Однако у Сталина оказался другой взгляд если не на историю, то на ее функциональность: концепция эволюции советской государственности в сторону бонапартизма была принесена в жертву политической целесообразности. Исторические аллюзии были использованы на открытых политических процессах против бывших лидеров партийной оппозиции для того, чтобы разоблачить обвиняемых.
Озвучивая политическую программу мифического антисоветского троцкистского центра, Карл Радек возвращался к уже отработанному образу Троцкого-Наполеона:
Если хотите аналогий исторических, то возьмите аналогию с властью Наполеона I и продумайте эту аналогию. Наполеон I не был реставрацией, – реставрация пришла позже, а это было попыткой сохранить главные завоевания революции, то что можно было из революции сохранить. Это было новое. Он (Троцкий. – И.В.) отдавал себе отчет в том, что хозяином положения, благодаря которому блок может придти к власти, будет фашизм, с одной стороны германский фашизм и военный фашизм другой – дальневосточной страны25.
Образ диктатора, посягающего на завоевания революции, был уместен в конце 1920-х годов (именно так его использовал Сталин), но противоречил новому пониманию фигуры Наполеона, которое сложилось у советского читателя во многом под влиянием книги Тарле. Это противоречие было отмечено в известинской реакции на процесс:
Исторические аналогии – дело скользкое. Но аналогии, создаваемые мозгом в обостренном припадке троцкистерики, не нуждаются, очевидно, даже в подобии логики. Параллель между троцкизмом и бонапартизмом, с какой стороны ее не возьми, не вытанцовывается никак. Мы что-то не слыхали о том, чтобы Наполеон продавал Францию прусскому двору. Дело как будто обстояло даже «совсем наоборот». Мы не слыхали также, чтобы он «выравнивал» элементарные завоевания французской революции по феодальному режиму соседних стран. Наоборот, как нам известно, именно магией тех прогрессивных идей, которые несли с собой его войска в страны реакции и феодализма, объяснялся, в значительной степени, секрет его военных успехов26.
Несколько месяцев спустя стало очевидно, что противоречия в логике Радека не были случайными. На мартовском пленуме 1937 года Сталин окончательно дискредитировал Наполеона в логически небезупречном размышлении о грозящей СССР внешней военной опасности:
Взять например, государства в Европе времен Наполеона I. Франция кишела тогда шпионами и диверсантами из лагеря русских, немцев, австрийцев, англичан. И наоборот, Англия, немецкие государства, Австрия, Россия имели тогда в своем тылу не меньшее количество шпионов и диверсантов из французского лагеря. Агенты Англии дважды устраивали покушение на жизнь Наполеона и несколько раз подымали вандейских крестьян во Франции против правительства Наполеона. А что из себя представляло наполеоновское правительство? Буржуазное правительство, которое задушило французскую революцию и сохранило только те результаты революции, которые были выгодны крупной буржуазии. Нечего и говорить, что наполеоновское правительство не оставалось в долгу у своих соседей и тоже предпринимало свои диверсионные мероприятия27.
В середине года официальная пропаганда нанесла сокрушительный удар по бухаринско-радековской концепции бонапартизма, 10 июня и «Правда», и «Известия» опубликовали две схожие по содержанию заметки, резко критиковавшие «Наполеона» Тарле. Один из рецензентов весьма резонно писал о том, что в книге Тарле читатель мог увидеть «Наполеона-цезаря, сверхчеловека, фигуру явно надклассовую и над-историческую, действия которой оказались на пользу крупной буржуазии лишь потому, что он сам счел нужным так поступать»28, и объяснял такую трактовку троцкистским влиянием Радека.
Проработка Тарле, впрочем, не прибавила окончательной ясности на историческом фронте, потому что уже на следующий день те же самые газеты опубликовали опровержения: в них работа Тарле признавалась лучшей из немарксистских и с академика снимались все обвинения в его связях с Радеком. Привыкшие читать между строк современники должны были увидеть в этом выступлении прямую сталинскую волю. Драматург Александр Гладков, записал в дневнике в день выхода газетного опровержения: «Льва можно узнать по когтям. Авторство Сталина несомненно. Никто другой не решился бы реагировать так быстро и прямолинейно. Да и слог его»29.