правда хорошо.
В тот вечер я как раз уселся за работу – нужно было доделать фигурку мышонка на коньках. Попросили смастерить для новогоднего детского праздника. А я все почему-то не мог забыть бабушкин отзыв о Мальцеве, про глаза. Это же очень сложно, правильно отобразить то единственное место на теле человека, где просвечивает душа.
За работой я расслышал звонок в дверь, баба Варя открыла:
– А, Гена, здравствуй. У себя, да, проходи.
Пришел Генка – мой друг, мы раньше вместе учились в школе. Здоровенный детина. Я и сам не маленький, но мне приходилось поднимать руку, чтобы взяться за его плечо. Он всегда наклонялся, проходя в двери – и тогда одежда на его спине натягивалась, я слышал, как трещит куртка или рубашка. Трещал под ним и стул, когда он устраивался поудобнее. Топал Генка прилично, а еще шумно сопел, когда о чем-то задумывался. Но он был добродушный. Приходил ко мне часто, рассказывал новости, читал мне то книжки, то журналы. В школе он никогда не любил читать и чаще болтался без дела, но как мы с ним сдружились, он вместе со мной перебрал все книжки, что нашлись в нашей домашней библиотеке. А теперь он и сам приносил мне новые, уже из городской.
Генка скрипнул дверью и сделал первый «топ». Так делал только он – всякий человек входит в комнату по-своему, не спутать.
– Здорово, мастер! – прогремел он. – Смотри, Джека Лондона взял. «Мартин Иден». Библиотекарша сказала, это про дурачка, который был такой упрямый, что стал умным и всего добился. Правда, она потом как-то так хмыкнула, я сразу подумал – какая-то должна быть заковырка в этой истории. Почитаем?
Я слушал его вполуха. В моем воображении всё плавали эти голубые глаза у неизвестного портрета. И чего меня это так зацепило? Я даже сам не заметил, как прервал Генку и брякнул:
– Знаешь что, я вот тоже очень хочу сходить на выставку Мальцева. Айда в субботу?
Генка издал странный звук, что-то среднее между смешком и фырканьем.
– Во дурак. Тебе-то на кой?
В своем рассказе я упустил один важный момент. Чтобы никто не подумал, будто Генка грубиян, я должен уточнить: я был слепым. Жил в полной темноте лет с тринадцати, когда мне засветили в голову снежком на школьном дворе. Снежок оказался с ледышкой и попал, видимо, куда не следует – постепенно я потерял зрение и вскоре оказался безвозвратно слепым. Поэтому нет ничего плохого в том, что Генка обозвал меня дураком. Идея-то, по сути, и была дурацкая.
Объяснить я ему (да и себе) так и не смог, на кой мне это надо, но мы все-таки пошли на выставку Мальцева.
Надо сказать, что я хорошо приноровился к своей слепоте. До работы доезжал сам, хоть порой и упирался палочкой во что-нибудь. Обычно в другого человека. Больше всего меня раздражали люди, нахально бравшие меня под руку на улице со словами: «Давайте я вам помогу». И сразу же принимались тащить меня так, что я терялся в пространстве. Но в самом же деле, это неслыханная наглость! А вы так же вырываете сумки из рук старушек с такой ретивостью, что хочется позвать милиционера? Добрые у нас в городе люди. Добрые и деятельные. Ужас.
Сложно было только в незнакомых местах. Вот и тогда я шел во Дворец культуры, держась за Генкино плечо. Я слышал, как вокруг шумел город, – так же, как и всегда. Людей в очереди в тот день было не так много. Но те, кто стоял рядом, беззлобно посмеивались и шептали: «Он-то чего здесь забыл?», «Нужно Мальцеву рассказать, что на его выставку даже слепые ходят». Я посмеивался в ответ – на чужие шептания я уже давно внимания не обращал. Пусть говорят что вздумается.
Внутри ДК было как-то глухо-шумно. Это когда все стараются вести себя потише, но из-за того, что этих «всех» слишком уж много, воздух вибрирует и шаркает, как шаркают десятки подошв, и так же шаркают все своим перешепотом, обсуждая увиденные картины. «Ой, гляди, это же как раз излучина нашей речки, узнаёшь?» – «Ш-ш-ш, да узнаю, не кричи так!» – «Неплохо, неплохо».
Запахи тоже все смешались – я чуял, что кто-то так и остался в меховых шапках, при этом сдав пальто, как и полагается, в гардероб. Непонятная мне и по сей день традиция. А мех после мороза особенно пахнет зверем, когда постепенно выветривается холод. Пахло духами, пахло нафталином, лаком, пропиткой для дерева – наверное, для картинных рам.
Выставка была на первом этаже ДК. Коридор шириной метров семь, а во всю его длину – картины. Я чувствовал, как отражаются звуки от стен – звонко, как мячики, отлетали от них голоса. Бетон, штукатурка, краска. Я мог точно сказать, где висят картины, – от них звук отражался мягче и слабее. Я держался за Генкино плечо, он медленно вел меня от картины к картине и описывал то, что на них изображено. Никак я не мог понять, чего меня сюда так потянуло. Но вскоре понял.
Пребывая в вечной темноте (к сожалению, я понимал, что это темнота, потому что потерял зрение уже взрослым), я иногда видел цвета. Нет, не видел, конечно, но вспоминал. В жаркий летний день мне было красно, в зимнюю стужу – бело, в хмурый заунывный дождь – серо. Такие простые ассоциации, понятные и ребенку.
И тут вдруг вдалеке через несколько картин я увидел пятно зелено-голубого цвета. Я помнил, что это мои любимые цвета, и бережнее всего хранил их в памяти, так не хотелось расставаться с ними навсегда. Потому что, скажем, малиновый цвет я на тот момент уже позабыл. Но это было пятно цвета и света, настоящее, и оно будто звало меня, что ли.
Я прервал Генку, который занудным голосом рассказывал мне про какие-то снопы, в которые крестьяне собирали урожай, и попросил вести меня вперед. Мы шли, и по тому, как напряглось Генкино плечо, я чувствовал его удивление. Но он все-таки молча вел меня туда, куда я просил.
Мы остановились напротив зелено-голубого пятна. Генка сказал, что это чей-то портрет.
– О, гляди-ка, глаза у него как у тебя, голубые. Не похож ни капельки, а глаза прямо твои.
Вот почему я так хотел сюда после рассказа бабы Вари: посмотреть в глаза какому-то портрету. И пока я стоял напротив картины, мне показалось, что появляются и другие цвета – где потеплее, где похолоднее. Все это вертелось пятнами, временами сознание дорисовывало смыслы. И мне уже казалось,