он ей. Мимо дома проходил какой-то калека в старом сером пальто, с узелком за плечами. Беднягу качало от голода или от слабости. Проковылял мимо Третьяка, даже не подняв головы. Вот когда бы выглянуть Вале. Однако ее не видно. Медленно проходит минута, еще минута... семь минут. Улица пустынна. В руке у Третьяка платок, в сердце надежда и тревога. Хочется рвануться на помощь Вале. Но вот и она появилась в окне, он слегка расправил платок, чтобы ей было виднее...
Когда приближался к третьему подъезду, чтобы встретить Валю, вверху глухо прогремел выстрел. Показалось, будто на пол упало что-то стеклянное и разбилось. И тотчас — шаги по ступенькам лестницы, приглушенные, но острые. Осмотрелся. На улице — ни души. Напряжение начало спадать. Вот и Валя показалась в дверях, бледная, строгая, почти побежала за ним.
— Все! — вздохнула с облегчением, беря его под руку.
— Молодец!
Улица — словно коридор в вольный широкий мир. Они старались идти размеренным шагом, понимая, что все опасности, все возможные ловушки уже позади. Но успокоились лишь тогда, когда переступили порог Валиной квартиры.
Долго не могли заговорить. Старались не думать о том, что произошло, но не могли разомкнуть цепь недавних переживаний. Валя вспомнила, что сегодня почти ничего не ела, однако не чувствовала себя голодной. Забыла и Третьяку предложить что-нибудь поесть, как это диктуют правила гостеприимства. Она еще жила недавними волнениями...
— Леня, как ты думаешь, не станем ли мы жестокими после этой войны? — спросила неожиданно, подняв на Третьяка глаза, полные горечи и сомнений. — Столько пролито крови! Люди научатся убивать — это страшно.
Отвечать ей, что мы убиваем врагов, — излишне. Говорить о справедливости мести за наши неисчислимые жертвы — тоже излишне, это ведь понятно всем. Но почему в ней так долго живут эти настроения! Третьяк спросил, прикрыв своей ладонью маленькую Валину руку:
— Перед смертью он тебе что-то сказал?
Валя покачала головой.
— Нет, я только увидела его страшные глаза.
— Чем страшные?
— Не знаю. Но страшные. Постараюсь забыть их поскорее.
Она сказала: «Постараюсь забыть их поскорее», а в воображении вновь возникли просторный, хорошо меблированный домашний кабинет и он, доцент П. Светлые широкие брови, сухой нос, впалая, будто пустая, грудь, слегка сгорбленная высокая фигура. Всего раз или два взглянула на него, а больше смотрела на книжные шкафы, расставленные вдоль стены, на письменный стол, заваленный бумагами, поглядывала за окно, где стоял Третьяк. Пыталась быть спокойной, чтобы не вызвать подозрения, а в душе боролись чувства долга и жалости: надо стрелять в человека. Но вот доцент П. сказал: «Нам надо каленым железом выжечь все большевистское на Украине, отбросить всякую гуманность, помогать немецким друзьям...» Дальше она не слушала. Колебания и сомнения исчезли. Увидела: Третьяк держит в руке платок... Быстро выхватила пистолет и выстрелила в упор. Предатель упал на пол. Бросила ему на грудь бумажку с приговором подпольного трибунала и выбежала...
— Валя, ты героиня, — проговорил Третьяк, поднявшись со стула и пройдясь несколько раз мимо стола. — ты должна быть ею до конца. А ты мне снова не нравишься. Черт знает что получается. Завтра они схватят меня, тебя, Лену Пономаренко, Поддубного, замучают до смерти, тебе же известно, какие они жестокие, а скольких уже расстреляли, повесили наших людей, разве к ним может быть хоть малейшая жалость? Мы боремся против фашизма во имя человечности. А ты? Подпольщица не может, не должна поддаваться сентиментальности, как какая-нибудь мамзель. Честное комсомольское, мне показалось, что ты раскисла и распустила нюни.
Она сидела неподвижно и вдруг задорно вскинула голову, улыбнулась.
— Леня, все ясно, хватит об этом. Кризис миновал. Одним негодяем стало меньше, вот и все. Он сам себе определил меру наказания.
— Это верно!
Они беседовали еще долго, вспоминали завод, общих знакомых, коллективные выезды в лес, интересные фильмы, демонстрировавшиеся до войны, — «Чапаев», «Партийный билет» с участием Абрикосова, «Веселые ребята». Наконец Третьяк сказал, что ему пора домой, надо успеть до комендантского часа.
Валя взглянула на него как-то растерянно, слегка покраснела.
— Леня... — застегнула пуговицу на его пиджаке, — оставайся сегодня у меня...
Впервые за много лет их дружбы он явно почувствовал, что она звала его как женщина. И тоже смутился. Это прозвучало в устах Вали неожиданно. До сих пор у него и в мыслях не возникало, что между ними может быть нечто иное, чем крепкая дружба. И переступить грань установившихся отношений он был совершенно не готов.
— Валечка, пусть уж в другой раз. У меня дома будут волноваться, я ведь не предупредил своих, что задержусь.
Но она уже оправдывалась:
— Одной в этих четырех стенах тоскливо. Как на людном острове. Но раз не предупредил, надо идти, разумеется. В таких случаях, как сегодня, своих надо предупреждать обязательно, мало ли что...
— Мама всегда волнуется...
— Я понимаю.
Проводила его до двери и во второй раз густо покраснела, как только взгляды их встретились.
10
После каждой диверсии подпольщики не встречались два-три дня. Этого требовали неписаные законы конспирации. Третьяк с утра до вечера работал за своим столярным верстаком, но из головы не выходила последняя операция, которую они провели с Валей. После всего, что они пережили в тот день, Валя стала ему еще более близкой, более родной. То же, вероятно, чувствовала и девушка. Дружба между подпольщиками — это нечто отличное от обычной дружбы, это побратимство. Люди, рискующие жизнью, в своих чувствах достигают таких глубин, которые простым смертным трудно себе представить.
Коляра тем временем тщательно выполнял поручение брата — вести разведку и сообщать обо всем, что происходит в городе. Он по нескольку часов ежедневно слонялся в самых людных местах Киева, прислушивался к разговорам, сам был свидетелем некоторых событий и каждый раз приносил домой какую-нибудь новость. На заводе «Большевик» мастер-немец зверски избил работницу Серафиму Павловскую, а подростка Петю Вильховского замучил до смерти. На заводе «Ленинская кузница», где хозяйничал бывший помещик с Волыни барон Рентель, почти ежедневно по окончании работы обыскивали рабочих. Если у кого-нибудь, случалось, находили даже пустую бутылку из-под молока, его обвиняли в попытке кражи бензина и натравливали на него собак. Это пережил слесарь Багатюк и многие другие. Больного