Она увидела и услышала его однажды вечером в одном копенгагенском клубе. Два-три часа в присутствии Симона, даже если они пересеклись взглядами, — этого мало, чтобы вспомнить, даже со стилем, звучанием, касанием, фразировкой, этого мало, чтобы вспомнить. Хотя, может, этого и достаточно. Нет, если серьезно, она не могла его узнать.
Хотя, усомнилась Дебби. Она отреагировала на фигуру. Определенную манеру держаться сгорбленным над клавиатурой. Как у Глена Гульда, сказала она мне, если ты понимаешь, что я имею в виду. Я понимал. Я видел, как Симон играл. Он играл на моем «Стенвее», когда приходил. Я знал его манеру держаться за роялем.
Не поддержите его? спросила Дебби у Скотта и Пола, который не слушал, он болтал с девицей. Почти не останавливаясь, Симон, аккуратно модулируя, соскользнул к очень красивой балладе «You Have Changed».
Нет, сказал Скотт, перерыв — это перерыв. У каждого своя банка пива и свой стаканчик. У Билла бурбон. У Скотта виски. У Пола кока-кола. Билл насупился. Игра Симона выводила его из себя. Я думала, это играешь ты, сказала ему Дебби. Кажется, ее забавляло, что какой-то клиент сел за рояль во время перерыва. Это, конечно, симпатично, но. Этот играет слишком хорошо, подумала она, это ненормально, что-то там не то.
И потом, Дебби обожала балладу, которую Симон играл так хорошо. Она сама ее пела когда-то. Правда, она не пела уже давно. Ну что ж, а вот я пойду, сказала она Биллу и Скотту, помогу ему, мне хочется спеть. Она чуть отпила из стаканчика Скотта: Ты позволишь?
По-прежнему один на всем белом свете, уткнувшись в клавиатуру, Симон не видел, как она подошла. Она взяла микрофон. Все эти движения вокруг него: Да, да, сказал он, я понял, сейчас уйду, сказал он, не глядя на нее и не переставая играть, позволяя фразе течь естественным образом. Дебби склонилась к нему.
Поднеся микрофон близко к губам, подхватив на лету мелодию, она спела совсем рядом с ним: вы не изменились. Симон поднял голову, посмотрел на Дебби, затем, не переставая играть, ответил: Вы тоже. Симон никогда раньше не видел ее.
Спустя многие годы. Он был уже женат на Дебби. Симон рассказал мне, как совершенно случайно понял, почему, если можно так сказать, узнал Дебби в тот вечер и, особенно, почему эта женщина сразу же вызвала у него восторг. Многие страсти объясняются именно так.
Спустя многие годы, в поисках совсем другой вещи, документа в неясной истории наследования, он натолкнулся на фотографию, забытый портрет своей матери в юности, вылитой Дебби. Спешу добавить, что он не бросил Сюзанну, чтобы жениться на Дебби. Обстоятельства сложились так, что он оказался свободным.
Дебби пела без вибрато. Ровная линия голоса, в духе некоторых саксофонистов западного побережья. Симон открывал для себя удовольствие играть вместе с вокалом, для него. С голосом альтового тембра, почти резким. Трогательным тем, что он отказывается от любой уступки ради красивости. И это, это мне нравится, подумал Симон.
Умеряя себя. Аккомпанировать голосу — дело деликатное. Опережать его или следовать за ним. Отвечать ему. Предвосхищать акцентирование вопросом. В этом диалоге он очень старался.
Стараясь, он не мог не смотреть на нее. Смотря на нее, он не мог не видеть ее лица. И в итоге не мог не оказаться сраженным этим неожиданным явлением, замедленным временем, всем тем временем, которое следовало вновь пройти, чтобы ясно увидеть. Он забыл о клавиатуре. Он играл для нее.
Забывая слова, она импровизировала. Для него — который, в свою очередь, импровизировал — для нее — и все завершилось — для них — ликованием. Было 23:15. Его поезд ехал к Парижу.
Симону было жарко и хотелось пить. Дебби вернулась с двумя стаканами. Из двух что-то одно, сказала она. Дебби подала Симону стакан, который держала в правой руке: Или вы гениальный подражатель, или вы Нардис собственной персоной. Вы Симон Нардис?
Был им когда-то, ответил Симон. В Копенгагене, сказала Дебби. Немного повсюду, сказал Симон. А еще в Нью-Йорке, сказала Дебби. Да, а еще в Нью-Йорке, сказал Симон, ну и в других местах, я ж вам сказал, немного повсюду. А теперь здесь, сказала Дебби. Нет, сказал Симон, с этим покончено, сегодня, это просто чтобы, здесь, сегодня это было просто, чтобы посмотреть. Посмотреть что? спросила Дебби. Посмотреть, живы ли мы еще, ответил Симон, вы и я.
Ответ, в общем-то, банальный. Но Симон произнес эту фразу так, что. Дебби почувствовала себя более чем обрадованной. Побудьте еще немного, сказала она. Аккомпанируйте мне еще. Ей хотелось еще петь, с ним, быть может, для него. Симон сказал: Да, почему бы и нет, но. Но что? спросила Дебби. Мне надо позвонить, сказал Симон.
Симон и Дебби, красивая пара, об этом-то я кое-что знаю, я завидовал им, под аплодисменты прошли между столиками к бару. Там их ждали Билл и Скотт. Дебби представила им Симона.
Я вас не узнал, сказал Билл. Я тоже, сказал Скотт. Я принял вас за сверходаренного любителя, сказал Билл, да еще и дерзкого. Я тоже, сказал Скотт. Стоящий к ним спиной Пол все еще забалтывал девицу.
Мсье Нардис еще немного побудет с нами, объявила им Дебби, наш дуэт, похоже, понравился. Бил и Скотт переглянулись. С ними Дебби никогда не изъявляла желания петь. Надеюсь, вы не торопитесь, спросила она. Нет, ответил Симон, но мне надо позвонить.
Телефонная кабина находилась в зале дискотеки, на первом этаже. Лестница, связывающая клуб и дискотеку, с каждой стороны закрывалась обитой дверью. Так музыка сверху и музыка снизу друг дружке не противоречили. Хотя и та, и другая были джазовыми.
Внизу фортепианное трио. Наверху различные составы. Но всегда с саксофоном. Усталая женщина обожала саксофонистов. Оказывая явное предпочтение тенорам.
Когда Симон оказался в дискотечном зале, играл Сонни Роллинз, трио, «Вилледж Вангард», о чем свидетельствовала обложка диска. Вероятно, самый лучший его период, подумал Симон, хотя и озабоченный предстоящим телефонным разговором с Сюзанной.
Он подошел к бару. Усталая женщина указала ему пальцем на кабину. Этот тип напоминает мне кого-то, подумала она. Дверь кабины была также обита. Симон заперся. Вытащил из бумажника телефонную карточку. Аппарат только для монет. Ладно. Пришлось выйти из кабины, чтобы разменять банкноту. Усталая женщина ссыпала ему в ладонь целую пригоршню мелочи. Вы похожи на Симона Нардиса, сказала она. Да? отозвался Симон. А кто это?
Вернулся в кабину. Заперся. Кабина для голосования. Капкан для правды. Камера для карантина. Тамбур перехода из одного мира в другой, вот что такое эта обитая кабина. Возможно, гроб. Во всяком случае.
За закрытой дверью Симон был уже другим. Снова таким же, как в последние десять лет. Было 23:30. Его поезд ехал к Парижу. Он набрал свой домашний номер.
7
Думаю, Сюзанна спала. Я сказал это и подумал о спальне. В спальне Сюзанны и Симона висела моя картинка, не мой портрет, а одна из моих работ. Сюзанна купила ее у меня в подарок Симону на день рождения. У Сюзанны глаз был наметан. Она выбрала одну из самых красивых среди тех, которые я предпочитал. Симон был в восторге. Он хотел повесить ее над изголовьем кровати. По его мнению, это была единственная стена, пригодная для картины. Мне это показалось неосторожным. Если она упадет, то убьет вас, сказал я им. Ну да ладно. Симон отвез ее в свой новый дом.
Кстати, когда телефон зазвонил, Сюзанна, читавшая или спавшая, была не в спальне, а в гостиной, она смотрела телевизор. Она была озабочена, встревожена и заснула, лежа на диване перед включенным телевизором. В начале фильма она слушала и смотрела. Через десять минут, с выключенным зрением, только слушала. Затем отключился и слух.
И пусть она привыкла не просыпаться от телефонных звонков в фильмах, звонок собственного телефона заставил ее встрепенуться.
Она приподнялась, встала, пошатнулась, чуть квелая, на миг застыла в нерешительности, между телефоном в гостиной, который находился рядом, под рукой, и телефоном в соседней комнате.