Так вы идете? спросил он. Симон держал руки над клавишами. Руки дрожали. Инженер испугался. Пойдемте, попросил он почти умоляюще. Езжайте домой, сказал Симон. Но, взмолился инженер. Валите, сказал Симон, вы меня стесняете.
Инженер не стал спорить. Было видно, как он развернулся и снова направился к выходу. Привкус испорченного вечера. У лестницы он обернулся в последний раз. Симон не сдвинулся с места, держа руки над клавишами. Инженер пожал плечами, словно говоря себе: В конце концов, мне-то какое дело, затем стал подниматься по лестнице.
Дойдя почти до верхней ступени, за своей спиной он услышал звуки фортепиано. Четкие звуки тянули его за пиджак. Он спустился, чтобы удостовериться. Играл Симон, начиная, пробуя начать, на ощупь.
В этот момент инженер, столь рьяно выказывавший благодарность, почувствовал досаду. Симон дарил себе то, чем он, инженер, не смог его одарить. Это все-таки благодаря мне, подумал он, перед тем как вновь подняться по лестнице.
Когда инженер поднялся в зал дискотеки, то подумал, что, может, и в самом деле. Да, сказал он себе, отправлю букет его жене. Нет, не из сада, Сесилия заведется, закажу через «Интерфлору».
Джонни Гриффин, обложка на обозрение, выдувал в одиночку под ритм Монка, сбежавшего выпить. Инженер не обратил на это никакого внимания. Джаза на сегодняшний вечер хватит. Проходя, он махнул рукой в сторону бара и сказал усталой женщине: До свиданья. Народу уже меньше. Можно и передохнуть. С сигаретой во рту, она вытирала стакан. Дым в глаза.
Затем, уже на улице.
Он с трудом выбрался с парковки. Его поджала какая-то маленькая машина, сумевшая втиснуться в зазор. Да здравствует усилитель рулевого управления. Часы на табло показывали 22:50. Поезд Симона отправлялся через восемь минут. Инженер поехал домой.
5
Что читаешь? спросил он, входя в спальню. Она читала лежа в их кровати. Она показала ему обложку книги. Вижу, сказал он, и как, хорошо? Неплохо, ответила она. Он наклонился и поцеловал ее. От тебя пахнет алкоголем, сказала она. Естественно, сказал он, я выпил. Он снял пиджак.
Припозднился, заметила жена. Он развязывал галстук. Ирис спит? спросил он. Да, Ирис спит, ответила жена, а ты? Что я? спросил инженер. Он вытаскивал ноги из штанин брюк.
Хорошо прошел твой ужин, спросила она, с мсье Нардисом? Очень хорошо, ответил он, раздевшись до трусов. И добавил: Я подумал, что будет правильно отвезти его выпить в «Дельфин». Он направился в ванную.
Вернулся в банном халате. Мне показалось, он любит джаз, сказал он. Ты не надеваешь пижаму? удивилась жена. Да нет, ответил он, сама видишь, а что? Ничего, сказала жена. И вздохнула. Ну и что? спросила она. Он не любит джаз? Да нет, напротив, ответил инженер, но подожди, знаешь, что он сделал? Инженер вернулся в ванную.
То, что сделал Симон, не интересовало жену инженера, я это понимаю. Ей не терпелось вернуться к книге, это я тоже понимаю, к истории вечно отсутствующего мореплавателя. Инженер вернулся из ванной. Застегивая пижаму. Этот тип странный, сказал он, знаешь, что он сделал? Нет, сказала жена, откуда мне знать? Она вновь открыла книгу. Она была уже близко к концу. Она хотела знать, вернется ли мореплаватель.
Он пропустил свой поезд, сказал инженер. Она вздохнула, вновь закрыла книгу. Не понимаю, сказала она. Чего здесь понимать, сказал инженер. Скажи сразу, что я глупа, сказала жена. Я вовсе не собирался этого говорить, сказал инженер, ты не глупа, ты невнимательна. Он лег рядом с ней и поцеловал ее. Ежевечерним легким поцелуем. Привычка. Так объясни, попросила она.
Его поезд отходил в двадцать два пятьдесят восемь. Когда музыканты ушли на перерыв, было двадцать два сорок. У нас оставалось восемнадцать минут. Мы успевали, вокзал рядом, правда, я потерял как минимум минут пять, когда выбирался с парковки. Так вот, мы встали, он и я, но он, ты даже не представляешь, вместо того чтобы пойти за мной к выходу, развернулся, поднялся на эстраду и уселся за рояль.
Он пианист? спросила жена. Да мне плевать, ответил инженер, я тебе говорю, что, вместо того чтобы сесть на поезд, он сел за рояль. Жена: И что дальше?
Симон начал играть. Не сразу. Ведь он ждал десять лет и десять минут. И ему пришлось подождать еще несколько минут. Может быть, две-три. Чтобы справиться с дрожью рук.
Надо представить себе, как эти руки дрожат над клавиатурой и Симон приблизительно каждые пятнадцать секунд убирает их за спину, затем снова показывает, предлагает, дарует роялю, как бы говоря ему: Я тебя бросил, но я вернулся.
Итак, вообразить его, пианиста, неизвестного всем, позабытого им самим, одинокого мужчину, который садится за рояль и не играет. Он дрожит. Он выглядит как сумасшедший или пьяный, что в немой сцене подражает пианисту, готовящемуся к выступлению. И все это, не будем забывать, на виду у посетителей клуба. Людей, уже спрашивающих себя, что происходит, говорящих себе: Что это за сумасшедший, он что, пьян?
Более или менее преодолев свой колотун, Симон для начала дал прозвучать двум-трем нотам, несколько скомканным, более частым, чем он хотел бы, они, так сказать, от него ускользнули.
Ремарка: испуг, страх, дрожь утончают, затачивают, заостряют, подстегивают, раззадоривают, распаляют драйв.
Симон мечтал сыграть ту красивую тему, которую его молодой коллега исполнял в начале сета, «Letter to Evan». В той же тональности. В среднем темпе.
Не в силах владеть всей клавиатурой, боясь запутаться. Он задействовал только несколько клавиш, черных, белых, на середине клавиатуры. Оставался с ними, как в безопасной зоне, руки почти одна над другой. Он попробовал. Начал. Все слушали.
Привечая издалека, он ввел тему легкими мелодичными туше, которые постепенно гармонизировал, преобразуя, ноту за нотой, аккорд в интервалах тишины, соответствующих его наметке мелодии, вместе с тем намечался и ритм. Очень скоро его охватило желание джазануть. Все слушали.
6
Ты слышишь, что слышу я? Это сказал Скотт, молодой контрабасист. Он обратился к Биллу, молодому пианисту. Пол, молодой ударник, стоял к ним спиной. Болтал с какой-то девицей. Наименее обольстительный из троих. А девицам нравился. Вот и думай после этого.
Все трое американцы. Их пригласила владелица клуба. Некая Дебби Паркер. Тоже американка. Осевшая во Франции. Культурная беженка. Она тоже стала моим другом. Для краткости я буду называть ее просто Дебби.
Ты слышишь, что слышу я? спросил Скотт. Билл не ответил. Скотт повторил. У этого типа, сказал он, говоря об игравшем Симоне, которого слушали все, за исключением Пола, соблазнявшего девицу. У этого типа, сказал Скотт, удивительный дар подражания.
Билл слушал. Он ответил Скотту: Что меня особенно удивляет, так это то, что ему удается воспроизвести приемы Нардиса, которые мне самому никогда не удавалось сымитировать, трюки, связанные с дыханием, с внутренним ритмом. Он собирался что-то добавить. Может быть, это он, сказал Скотт. Нет, сказал Билл, если бы это был он, я бы его узнал, и потом, что ему здесь делать?
Симон, надо заметить, сильно изменился. От упорядоченной жизни располнел. Волосы поседели, ну, те, что остались. Остальные выпали. Теперь он носил очки. Мало общего с молодым пианистом-новатором, которого два-три раза даже приглашали в американские клубы.
Основательно наметив тему, Симон, один на всем белом свете, уткнувшись лицом в клавиши, импровизировал. Руки уже не дрожали. Они постепенно овладевали всей клавиатурой, и его стиль, хорошо ли это, не знаю, выигрывал в простоте, ясности.
А вот и хозяйка, сказал Билл. На сцену выходит любовь. А с этим никогда нет покоя. Симон никогда не аккомпанировал вокалистам. Он сказал мне, что ему сразу же понравилось. Не только потому, что это была Дебби. Нет, сам жанр фортепиано и вокал. Когда-то она, Дебби, пела джаз.
Симона она не знала. Или, точнее, знала, как многие, видела, слышала его однажды вечером, и все. Тогда она, еще совсем юной девушкой, изучала музыку в университете. А на каникулах ездила по Европе.