Читать интересную книгу Три романа о любви - Марк Криницкий

Курагин визгливо и злобно рассмеялся.

— Голову даю на отсечение, что ничего подобного с ней не случится. Не из таких. Она предпочтет с тобой бороться до конца. И победить. Да, победить, потому что ты — тряпка.

Внезапно и с непонятным раздражением он напал на Петровского.

— Ты должен уехать, или я к тебе потеряю всякое уважение. Уехать временно, чтобы, по крайней мере, наказать ее. А то ведь я знаю тебя: вот ты сейчас здесь сидишь: «Я ненавижу, она — дрянь, и больше ничего!», а через час поплетешься к ней же с повинною, будешь ползать перед ней на карачках и целовать ее туфлю. Разве можно уважать такого, как ты? Прежде всего, ты не должен был доводить себя до такого положения. (Постепенно он опять впал в менторский тон.) Ты сам развратил женщину своею глупою уступчивостью. Женщина непременно требует, чтобы ее держать в кулаке.

— Женщина, требующая, чтобы ее держать в кулаке, не может меня интересовать, — сказал Петровский. — Подобную женщину я не могу уважать, а женщина, которой я не уважаю, теряет для меня всякую прелесть.

— Да, но все-таки ты прожил с Варварой Михайловной чуть ли не более восьми лет и до сих пор, по крайней мере, был счастлив.

— Я?!

Петровский удивленно поднял голову.

— Да, ты. И это скажу не один я, а решительно все, кто только вас знал в течение этих лет. Вы были то, что называется нежные супруги.

— Чепуха! — Петровский с отвращением поморщился. — Я же тебе уже сказал, что возненавидел ее с первого дня, но было поздно отступать. Возненавидел сначала бессознательно, чисто-внутренне, боясь себе даже сознаться. Все хотелось верить, что это, может быть, и не так.

— Значит, ты утверждаешь, что прожил все восемь лет с женщиной, которую нисколько не любил?

Петровский молчал.

— Так ведь это же, понимаешь, преступление!

— Может быть.

— Значит, ты все эти восемь лет лгал?

— А что я должен был делать?

— Ты должен был порвать с нею в самом же начале. Я в таком случае не оправдываю тебя. Я уже говорил тебе, что ты сам во всем виноват.

Курагин говорил с таким видом, как будто для него было чрезвычайно важно обвинить во всем Петровского.

— Послушай, можно ли быть таким наивным? Ты запутал жизнь себе и ей, наплодил без нужды ребят. Разве может себя вести таким образом умный, интеллигентный и культурный человек? Ты после этого дурак и больше ничего. И пропадай, как знаешь. Ничем я тебе не могу помочь.

Петровский поднялся с дивана. Курагин внимательно следил за его определенными, рассчитанными движениями. Очевидно, он что-то задумал, только не говорил.

— Ну, в таком случае, я пойду… — сказал Петровский.

Курагин озабоченно подошел и загородил ему дорогу.

— Куда ты пойдешь?

— Но ведь, ты… ругаешься. Поеду с визитами.

— А потом?

— Потом… не знаю.

Курагин сделал смешно-умоляющую физиономию.

— Вася, милый, послушай меня хотя бы раз в жизни! Поезжай сегодня же в Петроград.

— Я не знаю… может быть…

— Не может быть, а непременно… Ты придешь в себя, одумаешься, и Варвара Михайловна тоже немного поостынет. В этих случаях временная разлука дает самое лучшее показание. Просто вы осточертели друг другу. Ей-Богу.

Вероятно, ему показалось, что он сделал удачное открытие, потому что начал громко смеяться.

— Пройдет неделя, и ты, может быть, даже первый встоскуешься: где, мол, Варюша?

Он похлопал Петровского по плечу, и толстый живот его дергался от смеха.

— Может быть, все это не так уже страшно. Скажи: ты раньше никогда не уезжал от нее надолго?

— Никогда.

— Ну, вот, ну, вот… Голубчик. Уезжай на неделю в Петроград. Кстати, побываешь в «Медицинском Обозревателе». Ведь тебя иначе и канатом туда не вытащишь. Сколько уже раз тебя просили. И дело сделаешь, и душу отведешь. Ну, и Варюша получит первое предостережение.

— Противно это, — сказал Петровский.

Ему внезапно почему-то ясно представился образ Раисы Андреевны. Если бы он был женат на ней, ему бы не пришлось переживать того, что он переживает сейчас с Варюшей.

Но Курагин настаивал:

— Ты должен дать мне слово, что сегодня же уедешь в Петроград. Ну, Вася, голубок, я прошу тебя. Можешь ты исполнить мою просьбу? Сейчас же отправляйся на вокзал и бери билет. Иначе мы с тобой больше не знакомы. Да будь же ты хоть раз в жизни мужчиной!

Действительно, поездка в Петроград представляла какой-то временный выход. Ведь, не мог же он, на самом деле, как ни в чем не бывало вернуться домой? Ведь тогда уже крышка. Он несмело поглядел на Курагина. Тот понял его взгляд.

— Нечего долго раздумывать, Вася. Хочешь, я вместе с тобой поеду, провожу тебя?

— Но ведь, она все-таки сейчас больна… Это было бы жестоко…

Курагин смеялся и продолжал похлопывать его по плечу.

— Ну, ну, ладно. Оставь эти глупости. Ты увидишь, она совершенно успокоится в твое отсутствие. Напиши ей с дороги письмо… теплое, но вместе решительное… Надо же когда-нибудь тебе начинать? Ведь иначе же это — могила!

Петровский против воли усмехнулся.

— Согласен, согласен! — кричал Курагин. — Он едет… Ну!

Он протянул Петровскому руку.

— Дай мне слово, что уедешь.

— Глупости.

— А я тебе говорю: дай слово! Я, наконец, требую.

Он забрал вялую, нерешительную руку Петровского в свои обе, жилистые и сильные, и крепко ее пожимал. Вдруг он почувствовал, что ладонь Петровского сначала дрожит, потом чуть-чуть напрягается.

— Но ведь ты же, дорогой, сам понимаешь, что иначе лучше стакан цианистого калия. Поезжай, будь мужчиной.

— Может быть, ты и в самом деле прав, — сказал Петровский, и рука его стала еще немного потверже.

— Значит, даешь слово?

— Даю.

— Вот за это, милый!

Петровский почувствовал на щеке его колючую щеку. Неудобно напирая выпуклым животом, Курагин обнимал его.

Потом они вместе смотрели расписание отходящих поездов, и Петровский сделал Курагину целый ряд наставлений на случай каких-нибудь осложнений с Варварой Михайловной.

Курагин вышел провожать его на крыльцо.

— На Николаевский вокзал, — приказал он извозчику.

— Час добрый, час добрый! — говорил он, стоя на тротуаре. — Вот это понимаю. За это уважать можно.

Извозчик тронулся.

Чем дальше ехал Петровский по направлению к вокзалу, тем более овладевал им необъяснимый страх. Он знал, что Курагин совершенно прав, и если он не решится теперь же определенно заявить Варюше, что больше таким образом жить не может, то ему не придется переделать свою жизнь уже никогда.

— Извозчик, — вдруг сказал он неожиданно для себя, — поверните на Арбат.

И, только сказав, он глупо и смешно успокоился.

— А на Николаевский вокзал разве не поедете?

— Нет, не поеду.

Голос его звучал глухо, и тело охватывала противная дрожь.

«Господи, как я опустился, оглупел от этого режима. Я пропал! — шептал Петровский и болезненно корчился в глубине пролетки. — Я конченный, конченный человек!»

— Слушаю, — сказал извозчик, и круто переменил направление.

Через два часа, кое-как закончив вечерний объезд своих больных, он возвращался домой.

«Я — конченный, конченный человек!» — продолжал он нашептывать, чувствуя вместе малодушную радость, что не послушался Курагина.

В самом деле, какое сумасшествие! Вдруг ни с того, ни с сего качаться неизвестно зачем в пыльном вагоне, когда можно быть дома.

Ведь жил же он до сих пор каким-то образом?

XXVI

Двери Петровскому открыла Лина Матвеевна. Значит, правда, что Агния получила расчет. Отворив дверь, девушка уходит, точно боясь, что он станет у нее о чем-нибудь расспрашивать.

В квартире тишина. Он идет в столовую и видит аккуратно накрытый прибор для ужина. Ему хотят показать, что ничто в мире не может изменить однажды заведенного порядка. Во всем этом есть, пожалуй, много чего-то волнующе-трогательного. И он уже не может сердиться на Варюшу. Напротив, ему даже страшно, что он заставил ее, больную, волноваться и страдать весь вечер.

Он осторожно отворяет дверь и входит в спальню. Здесь тоже тишина. При свете зажженной почему-то сегодня лампадки (а не обычного ночника) он видит неподвижный затылок Варюши и рядом две детские головки. Все трое лежат под одним одеялом. Он стоит, не шевелясь, боясь испугать их неожиданным появлением.

Но Варюша слабо поворачивает голову.

— Это я, Варюша, — говорит он робко.

Вдруг она протягивает к нему руки, и лицо ее отделяется от подушки. Он всматривается. Она радостно смеется. Только в глазах слезы.

— Васючок, неужели это ты? Подойди же ко мне скорее, подойди. Ты меня не бросил? Да?

Она осторожно высвобождается из-под одеяла, стараясь не разбудить детей, потом крепко прижимается к его груди и счастливо плачет.