Взгляд Варлафа — мимолетный, дремучий, вонзившийся в мое сердце наподобие орочьего кривого кинжала, не давал мне покоя! 'Разнообразием мимики' Варлаф превосходил всех моих знакомых, оставаясь для меня до сих пор таким же чужим и непостижимым, как и в начале нашего знакомства. Если он не желал, мне не удавалось прочесть на его толстокожем лице ни строчки — а он и не желал! Но этот взгляд, который он прежде тщательно скрывал от меня — ведь с момента своего предательства он ни разу не посмотрел в мою сторону — взбудоражил и испугал меня одновременно.
На третий день пути на меня навалилась тоска, накрыла похоронным саваном эмоции, убаюкала возбуждение бездействия, знакомое человеку, оказавшемуся взаперти. Тщетно я пыталась прогнать ее с груди, где она уселась серой жабой, изредка шевеля вялыми лапами и прихватывая мое горло слабым удушьем несостоявшегося плача. Тщетно вызывала в памяти воспоминания о дочке и любимом мужчине. Прежде придававшие мне силы, побуждавшие к борьбе, они нынче совсем не трогали меня, являясь призрачными картинами призрачного мира. Эмбрионом лежала я на дне клетки, изредка протягивая руку за куском хлеба, более не борясь со сном и странным оцепенением, охватившим члены. Мысли слабо шевелились в голове, словно больные рыбы проплывали, обмякнув, перед внутренним взором, чтобы исчезнуть в тумане дрёмного забвенья. Пока одна из них не остановилась прямо перед моим внутренним зрением, подпрыгивая и отчаянно размахивая транспарантом с надписью 'Тут что-то не так!'. Я прогнала ее прочь. Ну, право, что 'не так' может быть с человеком, который выходит из клетки два раза в сутки, один раз получает краюху сухого хлеба и кувшин питья, а все остальное время спит, как сурок? Но упрямая мысль возвращалась снова и снова, продиралась через сумерки сознания, мельтешила перед глазами, мешая окончательно погрузиться в сладкую дрему и забыть обо всем… И я сдалась ей. Я вспомнила, что подобное состояние мне, человеку, в принципе, деятельному, совершенно не свойственно! Даже в тот малоприятный период жизни, когда наши с Игорем отношения трещали по швам, я не лежала, обнимая подушку, на диване, а погружалась с головой в работу, пинками выгоняла себя на улицу — с дочкой в театр или кино, на выставки или, на худой конец, в МакДональдс. Все, что угодно, лишь бы не смотреть пустыми глазами в потолок, разыскивая ответ на вопрос, не подразумевающий ответа!
Я присмотрелась к той еде, что мне приносили. 'Айран' обладал обычным густо-кислым вкусом и подозрений не вызвал. А вот хлеб — подсохший, с вкраплениями черных зерен, отличался особенным, ни на что не похожим ароматом. Я перестала его есть. Прятала в карманах куртки, а потом, 'в кустиках', выбрасывала подальше от глаз моих охранников. К слову сказать, после взбучки, устроенной Варлафом, они даже говорить обо мне перестали, не то, что подглядывать или ощупывать. Да и ключи от клетки Ацуца выдавала им теперь два раза в день.
'Неужели, — думала я еще через день пути, с удивлением ощущая, как спадают обрывки сна, а к сознанию возвращается способность анализировать ситуацию, — кто-то пытался отравить меня? Или дурман, подсыпанный в хлеб, призван лишить меня воли, сделать послушной марионеткой в руках Ацуцы? Как она говорила — 'отмоем и приоденем'?'. Мне представилась отмытая и приодетая марионетка, которая послушно ложиться на жертвенный камень, лицом вверх, чтобы увидеть, как упадет с неба странный кинжал с обсидиановой ручкой и распорет нежную оболочку души. Мы как раз подъезжали к очередному, кажется шестому холму с развалинами на вершине. Раздались крики погонщиков, скрип колес усилился и смолк — обоз остановился. Ацуца ловко спрыгнула с седла, и заторопилась наверх — уже темнело. Отчего-то она не захотела ждать утра, чтобы подняться на холм.
Хотя ясное зрение и вернулось ко мне, я продолжала делать вид, что слабею с каждым часом. Я лежала на дне клетки, свернувшись калачиком и зажмурив глаза. Заходящее солнце окрасило небо красным. Его было гораздо больше на небе, чем голубого или серого. Размышляя о сторонах света, я вдруг почувствовала, что холодею. И как это раньше не приходило мне в голову? Обоз Ацуцы двигался почти в том направлении, в каком следовало идти мне, если я хотела достичь места, откуда никто не возвращался! Мы, правда, немного отклонились к западу, следуя заброшенной и сильно заросшей дороге, пролегавшей от холма к холму. Но сейчас я была ближе к точке перехода, чем когда бы то ни было! Если, конечно, таковая действительно существовала.
Бежать! Эта мысль забилась во мне лихорадкой, учащая дыхание и заставляя сжимать пальцы в кулаки. Бежать при первой возможности, которая скоро должна мне представиться — во время вечернего похода в пресловутые кустики. Как только я отойду достаточно далеко, я призову Демона и то, что у меня нет ни припасов, ни оружия, перестанет меня беспокоить.
Небеса над моей головой остывали. Когда Ацуца вернулась с холма, ее помощники уже разложили двойное кольцо охранных костров, весело потрескивающих в темноте, и выдали мне вечерний паек. Я, давясь, выпила айран, пользуясь тем, что охранники занялись приготовлением ужина, рассовала отравленный хлеб по карманам и снова улеглась на пол, лицом к шатру. Из-под полуопущенных век я наблюдала за лагерем. Мое волнение неожиданно улеглось, уступив место 'козлиному', как говаривала моя мама, упрямству. Я убегу сегодня — чего бы мне это ни стоило! Я хочу свободы!
Варлаф сидел спиной ко мне. На привалах он раскладывал свой костер почти у границы света и тьмы, ни с кем не переговаривался, не шутил, приглашений к чужим кострам не принимал. Варил что-то в походном котелке, иногда пробовал, недовольно качал головой. Вставал, уходил в лес, не опасаясь темноты, положа меч на плечи, словно дубину. Возвращался, неся какие-то травки, добавлял в варево. Затем снимал котел с распорок, отставлял в сторону — остывать, и уходил в шатер Ацуцы, где его ждал хороший ужин и ее жаждущее любви, немолодое, но крепкое тело.
Вот и сейчас он поднялся, подвигал онемевшими плечами и пошел к ней — ни взгляда в мою сторону! Я провожала его глазами, зная, что больше не увижу. Мне до сих пор было больно — словно я потеряла друга, а, возможно, кое-что большее! И отчего это люди тоскуют по тем, кто их бросает?
Полог шатра упал, скрыв Варлафа от моих глаз. Я судорожно вздохнула и зажмурилась, загоняя слезы обратно. Если он посмеет погнаться за мной — будет убит моим личным сиамским Демоном. Возможно, зрелище его разорванного горла и ярко-алой, артериальной, крови успокоит мою душу, приглушит тоску?
— Вставай! — услышала я грубый голос одного из охранников. — Пора облегчиться!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});