с Кельмана, или с Зебальда.
– Зебальд уже умер. Перестань, пожалуйста.
– Я имею в виду, бери пример с настоящей литературы. С книг, которые останутся, в отличие от чудовищной муры, которую ты пишешь. Почитай хоть Флобера, чтоб понять, как это делается. Нужно учиться у мастеров. Но месье и думать об этом не желает. Месье слишком самонадеян и в то же время слишком ленив, поэтому он отправляется с матерью на ближайший глетчер в надежде, что всё как-нибудь само устроится. Лучше всего, конечно, на глетчер по соседству с шале, где месье родился, в надежде на какой-то там катарсис…
– Я…
– Ты думаешь, я не знаю, для чего ты затеял это путешествие? Ты сам проболтался вчера ночью во сне, ты сказал, катарсис, у нас с тобой произойдет очищение, сказал ты, нужно только тебе оставаться в движении вместе со мной. С матерью, стало быть. Прихватывает ее с собой в мещанскую драму, трагедию с комедийными элементами, в главной роли yours truly[30]. Обещает ей с три короба, потому что она же всё время хлещет водку и глотает таблетки из-за невыносимых болей. А потом валит всё на Швейцарию, нацистов и Вторую мировую.
Бабах! Что я мог на это ответить? Ничего, как есть ничего. Она, безумная, была права по всем пунктам. Она была права. Я боялся потерять управление. Я действовал без всякого плана. Наверное, зря мы с ней ездили наугад, наверное, не надо было вчера ехать куда глаза глядят, наверное, надо мне было купить билеты на самолет в Африку, а не кататься куда придется по Швейцарии, наверное, это и в самом деле была не самая удачная мысль.
Я всё время твердил себе, что на самом деле она вовсе не начитана, что она просто притворяется, что она в жизни ни строчки не прочла ни Флобера, ни Стендаля, это был чистый блеф – но до того убедительный, что я каждый раз на него попадался. Все на него попадались. Она не знала на самом деле ни Уэльбека, ни Рансмайра, она читала только «Бунте» и иногда смотрела телевикторины. Даже от «Новой Цюрихской газеты» она регулярно отписывалась. Что она умела, так это манипулировать, это был ее главный, невероятный талант, уж мне ли не знать за столько десятилетий, она лгала и что угодно поворачивала так, что все всегда ей верили.
У меня не было слов, не было мыслей – кроме одной, что матери наверняка скоро нужно будет поменять мешок. Я оглянулся в поисках туалета. На станции он точно должен быть. Я мягко тронул мать за локоть. А вдруг она плачет. Я обернулся к ней. Нет, слез не было. Я снова повернулся к простиравшемуся перед нами глетчеру. В этот момент мы оба, а также индийские туристки, заметили маленькую рыжую лису, бегавшую по льду на некотором удалении от нас. Она застыла, повернулась в нашу сторону и уставилась на нас в упор.
Мать шепотом спросила: «Видишь?» Она вдруг совсем притихла. Мы все замерли, чтоб не спугнуть лису, которая всё еще смотрела на нас. Мать прошептала, невероятно, что люди убивают таких зверей ради меха. Я медленно выдохнул и сумел ничего не сказать о ее соболях в цюрихских шубохранилищах. Лиса отвернулась и побежала дальше по залитой солнцем ледяной поверхности – на юг.
Одна из индианок достала полевой бинокль и навела на исчезающую лису. А у меня перед глазами встала сцена из фильма Вернера Херцога про Антарктиду, где королевский пингвин убегает в полном одиночестве в ледяную пустыню, на верную голодную смерть. Пингвин, Solus Rex, отправился в одиночный поход, к Южному полюсу за две тысячи километров от него, почему, – совершенно непонятно. Этот пингвиний побег представал началом его личного времени сновидений, когда живое существо по непостижимым для внешнего наблюдателя причинам пускается в путь, и не только для того, чтобы пройтись по пространственным координатам своего вида, но и для того, чтобы отыскать первопредков, чьи духи вечно продолжают сотворение мира.
И как оно всегда бывало с матерью и ее разоблачениями, она полминуты спустя уже напрочь забыла, что только что бросала тебе в лицо отточенные афоризмы, до того правдивые, что хотелось убить ее на месте. А может быть, дело было в лисе – возможно, появление зверя навело мать на мысль, что весь этот поток колкостей несуразен и неуместен. Хотя это вряд ли. Как бы то ни было, когда лиса скрылась из виду, мать как-то вся обмякла, закрыла глаза и потянулась дрожащей рукой к пакету с деньгами, водкой и таблетками, а слепящее горное солнце по-прежнему неумолимо освещало с высоты нашу маленькую живую картину.
X
По ходу дела я должен признаться, что никогда не читал Ги Дебора. Я пошел на этот самый кинопоказ в Цюрихе, потому что вроде как мне положено интересоваться такими вещами, а на самом деле я просто набивал себе цену образованностью, как отец набивал себе цену деньгами. Разница – и немалая – состояла в том, что деньги у отца действительно были, а интеллекта у меня – ни капли. La societé du Spectacle я отложил в сторону после первой страницы, Гегеля никогда не открывал, а Лукача и прочих марксистов не понимал и не любил. Тем не менее я осознал, или мне пришлось осознать, что единственный разумный способ обращаться с деньгами – это раздаривать их. Так что я выудил пригоршню денег из пакета с водкой и таблетками, и раньше чем мать успела рот открыть или вообще осознать происходящее, уже стоял перед тремя индианками и спрашивал, можно ли мне присесть к ним за стол. Они закивали и показали мне жестами, присаживайтесь, пожалуйста, а потом спросили, швейцарец ли я, наверное, я хорошо знаю здешние горы? Нет-нет, ответил я, я просто хочу подарить вам деньги, вот смотрите. Там было, наверное, шестьдесят или восемьдесят тысяч франков. Я стал разглаживать купюры и складывать в стопку, не очень высокую, сантиметра два, наверное, а потом толкнул ее по деревянному столу в их сторону. Индианки перепугались, все три одновременно всплеснули руками и сказали, прекратите, пожалуйста, мы даже слушать не хотим. Никаких денег они не возьмут, ни за что, причем одна из них протестовала громче остальных.
И вдруг, как оно порой бывает, из ниоткуда налетел ветер. Он задул из глубокой пропасти справа, его было прямо-таки видно, этот порыв, он прорвался через ограждение, понес снег, обрывки бумаги и – непонятно,