с обреченным видом открыл ящик стола, вытащил девять тысячефранковых купюр и толкнул их через стол.
– Извините, мадам, – сказал он. – Мы просто хотели…
– Никаких извинений! Вы хотели нас ограбить. Вы нам угрожали. Так ведь, Кристиан?
– Да.
Мать взяла купюры со стола и сунула обратно в пакет. Мать и таксист переглянулись. Двое с аэродрома и таксист переглянулись. Мы с матерью переглянулись. Все обменялись взглядами со всеми, эдакая абсурдная мексиканская дуэль посреди Бернских Альп.
– Вы свободны сейчас? – спросила мать.
– Да, пойдемте, – ответил водитель, подхватил ролятор и двинулся к своему такси.
– Всего хорошего, – я разжал кулак, ключи скользнули обратно в карман. Рука у меня дрожала от адреналина.
– Убирайтесь подобру-поздорову, – сказал пилот.
– Аэродром в Заанене уже не тот, что был, – прокомментировала мать, выходя. – Отсюда я всегда летала с твоим отцом в Гамбург. Как хорошо, что таксист вовремя приехал. Двоих бы эти бандиты запросто убили, а вот троих уже нет.
– Слушай, мама…
– Да?
– А куда делись все деньги из пакета?
Мы уселись на заднее сиденье и дружно выдохнули. – Гляди, – сказала она и расстегнула куртку. Живот у нее был весь облеплен кучками купюр. – А еще мне нужно поменять мешок. Из-за этих подонков я так переволновалась, что сработал кишечник.
Мы расхохотались. Я в первый раз слышал, чтобы мать смеялась – за не знаю уж сколько лет. А сам я, кажется, вообще никогда громко не смеялся.
– Куда едем, господа хорошие?
– Отвезите нас, пожалуйста, в Базель, в гостиницу «Три волхва».
– Нет, погодите. Кажется, поездка в Базель не задалась, – внезапно встряла мать. – Пожалуй, не так уж мне нужны эти шоколадные машинки. Зато я вспомнила, что никогда в жизни не видела эдельвейса. В смысле, настоящего, как он растет. А ты?
– И я нет.
– Эдельвейс, – сказала она, – появился из слез Ледяной девы, там у глетчеров наверху.
– Вот как.
– Да, и пора мне наконец увидеть этот цветок в натуре. Поехали, не стоит задерживаться на этом аэродроме, поезжайте, пожалуйста, в горы, как можно выше.
– С удовольствием, мадам. Так, какой нам выбрать маршрут… Вы не возражаете, если мы поедем в направлении Ле Дьяблере? Доедем сперва до Коль дю Пийон и там спросим, где у них эдельвейсы? Оттуда можно подняться по канатной дороге.
– Стартуем на Коль дю Пийон! – сказала мать. – Достань мне, пожалуйста, водку.
И мы поехали в сторону Фётерсёя и Гштейга, к перевалу, отделяющему немецкую Швейцарию от французской. Долина Зааны с юга и востока граничила с романскими областями, и гортанный, архаический горноалеманнский диалект, на котором говорили тут у нас, уже через несколько километров полностью сменялся современным франко-провансальским. Я открыл окно со своей стороны. Мать держала на коленях бутылку водки и время от времени делала глоток.
Когда-то осень была для меня временем чудес. Я всегда любил осень. По обе стороны долины подымались в гору ровные ряды елей, наверху цеплялись за острые гребни гор белые облачка, предвещавшие скорый снегопад. И когда я опустил оконное стекло, снаружи и в самом деле потянуло снегом, льдом и еле уловимо – ржавчиной.
– Скажи, мама, почему тебе вдруг понадобился эдельвейс?
– Потому что мне недолго осталось.
– Не надо так говорить.
– Я знаю, ты уже много лет страшно зол на меня. Я, конечно, тоже не без греха. По отношению к тебе. Но до раскаяния у меня пока дело не дошло.
– Ничего страшного.
– Не забывай, пожалуйста, что это ты меня бросил.
– Попробую. Иногда…
– Что?
– Иногда мне кажется, что ты вовсе не сумасшедшая.
– Кто, я? Нет, конечно. Сумасшедший у нас всегда был ты, а не я. Ты вот и впрямь сумасшедший.
– Может быть.
– Не может быть, а точно. Ребенком ты всё время говорил, что сделан из стекла и от любого толчка можешь разбиться. Ты боялся на что-нибудь наткнуться, что-нибудь задеть. У тебя была стеклянная болезнь. Я была в полном отчаянии, Кристиан. Позже мне попалась новелла Сервантеса, называется «Стеклянный студент» или что-то в этом роде.
– Сервантеса?
– У него там тот же самый бред, что был у тебя.
– Предположим. Но в отличие от тебя, я никогда не лежал в психушках.
– Это были не психушки, а санатории. А иногда просто гостиницы.
– Да? А почему же в этих гостиницах двери всегда были заперты на замок?
– Наверное, ради безопасности постояльцев.
– У меня давно нет никакой стеклянной болезни.
– Это ты сейчас так говоришь. Она может в любой момент вернуться.
Стеклянная болезнь. Чушь какая! Я прикрыл глаза и закатил их под сомкнутыми веками, чтобы мать не видела. Мы ехали по маленькому поселку, и мне казалось, что я узнаю по детским воспоминаниям расположение улиц, пропорции, и какой дом где стоит. С балконов деревянных шале по-прежнему свисали герань и флаги – швейцарские с белым крестом, а еще с белым журавлем на красном поле – гербом Заанена.
Я наклонился к водителю:
– Это ведь Фётерсёй, правда?
– Он самый.
– Вы не могли бы тут остановиться ненадолго, тут был такой ресторан, мы туда с отцом ходили есть форель.
– А, «Лошадка»? – шофер остановил машину.
– Да, точно, так он и назывался. Мама, пойдем спросим, покормят они нас форелью?
– В девять утра?
– Давай спросим, пожалуйста. Заодно узнаем, где форель лучше, здесь или в Зильматте.
– Не пойду.
– Ну пожалуйста.
– Нет, не хочу.
– Почему не хочешь?
– Объяснять тоже не хочу.
– Это как-то связано с моим отцом? «Лошадка» напоминает тебе о нем?
– Нет.
– Он уже десять лет как умер.
– Да не в этом дело.
И она смущенно добавила: – Я уже бог знает сколько лет не была в ресторане. Забыла, как это делается.
Ох уж эта мама! Я не хотел поддаваться чувству, потому что знал – это будет жалость, ощущение «бедный ребенок». Именно это чувство позволяло ей манипулировать людьми, обвивать их кольцами, как удав, высасывать все соки и выплевывать шкурку. И всё же я чувствовал жалость. Я никогда не жалел ее за алкоголизм, за зависимость от фенобарбитала, за то, что она родилась в семье нацистов, за то, что ее насиловали в детстве, за многие месяцы в коме с искусственной вентиляцией легких, поскольку всё это было так или иначе еще и противно. Но сейчас, когда она не решалась зайти в ресторан, я испытал к ней сочувствие, глубокую, мгновенную, острую жалость.
– Ты справишься. Просто представь, что ты эксцентричная, слегка сумасшедшая старая дама, страдающая избытком денег.
– Я не сумасшедшая. Сумасшедший ты.
– Конечно. У меня стеклянная болезнь. На, глотни-ка лучше