Разве не ясна до мельчайших подробностей фигура рассказчика в отрывке из «Кому на Руси жить хорошо»:
Аммирал-вдовец по морям ходил,По морям ходил, корабли водил,Под Ачаковым бился с туркою,Наносил ему поражение,И дала ему государыняВосемь тысяч душ в награждение…
Тут есть и характерный стариковский говор, и голос, и жест. А ведь я привел только шесть строк из этого безупречного по мастерству рассказа в стихах.
Надо быть замечательным трагическим актером, чтобы донести до публики знаменитое стихотворение «Филантроп».
В течение многих десятилетий декламаторы патетически читали этот монолог, лишая рассказчика всякого характера. Они изображали честного, благородного, обиженного людьми и судьбой человека, который гневно обличает лицемерного благотворителя, лжелиберального штатского генерала.
Декламаторам и в голову не приходило, что следует обратить внимание на словарь, ритм, обороты речи в этом привычном для них стихотворном тексте. Иначе бы они прежде всего заметили, что человек, от имени которого они произносят монолог, излагает трагические обстоятельства своей жизни крючковатым канцелярским слогом:
Частию по глупой честности,Частию по простоте…
Они заметили бы, сколько в его словах самоунижения («пропадаю в неизвестности, пресмыкаюсь в нищете»), как много хмельного шутовства и ёрничества в самых горьких его признаниях. Уж одни причудливые, чуть ли не озорные рифмы так убедительно говорят об этом:
Тер и лоб, и переносицу,В потолок косил глаза,Бормотал лишь околесицу,А о деле — ни аза!
Сложный трагический образ возникает перед глазами читателя, который чутко прислушивается к языку, ритму, рифмам некрасовского стихотворения.
Некрасов стоит в ряду таких бытописателей-гуманистов, как Гоголь, Достоевский.
Он умеет заставить говорить самого бессловесного человека.
Сколько рядовых, но незаурядных людей проходит по страницам его эпопеи «Кому на Руси жить хорошо», по его своеобразным стихотворным очеркам — таким, как стихи «О погоде» или «Современники».
В стихах Некрасова нет той гармонии, тех стройных архитектурных пропорций, которыми отмечена поэзия Пушкина. Но ведь и времена были другие. В сущности, не такой уж значительный период отделяет «Евгения Онегина» и «Повести Белкина» от стихов Некрасова, романов Достоевского и Толстого, а какая пропасть разверзается между этими годами! Все ломалось, перестраивалось тогда в России — и в деревне и в городе; одни общественные слои отживали, другие приходили им на смену, третьи пробивались к жизни, четвертые давали знать о своем существовании глухими подземными толчками. Все менялось, менялась и литература.
Поэзия Некрасова похожа на половодье, на разлив большой могучей реки. Он ли не любил природу с ее покоем и тишиной, он ли не знал ее! Но, верный сын народа, он стал в эту трудную пору поэтом суровой правды, поэтом борьбы, и главная его тема — не камышовые заросли, не лес, не рассветы и закаты, не вальдшнепы и тетерева, а народ, человек, множество человеков.
Есть у него, как и у Фета, стихи о дожде.
Не те стихи о холодном питерском дожде, в которых говорится:
На солдатах едва ли что сухо,С лиц бегут дождевые струи,Артиллерия тяжко и глухоПодвигает орудья свои…
Нет, о теплом, благодатном дожде на проселочной дороге.
Начинается стихотворение со строчек мирных и свежих, как и сам летний дождик:
Вот и Качалов лесок,Вот и пригорок последний.Как-то шумлив и легóкДождь начинается летний.И по дороге моейСветлые, словно из стали,Тысячи мелких гвоздейШляпками вниз поскакали…
Редко у кого вы найдете такое чистое, верное и смелое изображение природы. Стихи эти — спокойные, сосредоточенные — будто взяты из лирического дневника, будто написаны поэтом для себя, а не для других (и потому-то так дороги всем другим — многому множеству читателей).
Вряд ли автор заботился об аллитерациях, но как светятся капли дождя в строчке:
Светлые, словно из стали…
Однако Некрасов чужд фетовской идиллии. В этом же стихотворении он говорит не только о невинном летнем дожде, но и о весьма трагических событиях на той же самой земле, по которой поскакали «тысячи мелких гвоздей»:
В Ботове валится скот,А у солдатки АксиньиДевочку — было ей с год —Съели проклятые свиньи;
В Шахове свекру снохаВилами бок просадила —Было за что… ПастухаГромом во стаде убило.
Ну, уж и буря была!Как еще мы уцелели!Колокола-то, колокола —Словно о пасхе гудели!..
Изумительный по своей мощи стих «Колокола-то, колокола» выбивается из стихотворного размера. Но ведь и события, о которых идет речь, тоже «выходят из ряда вон»!..
Большие — не эгоистические, не субъективные — чувства и мысли дали Некрасову то счастье, которое не так-то часто выпадает на долю поэта. Стихи его льются потоком, а не падают редкими, хотя и полными каплями, как это было в современной ему лирике у лучших из поэтов, ибо худшие готовы были писать много и плохо.
Вольным потоком лилась поэзия Пушкина, Лермонтова, а после них наступило время прекрасных, но небольших по размерам лирических стихотворений и довольно слабых поэм. Поэты как бы переходили от смелой тактики маневренной войны, в которой армия пользуется наступательным порывом для захвата возможно большего пространства, к приемам позиционной, окопной войны. В их работе над стихами уже не чувствуешь большого разбега, нет строчек и строф, высланных далеко вперед и оторвавшихся от предшествующих, еще не вполне законченных, наскоро набросанных строф, как это было в черновиках, в первоначальных вариантах пушкинских поэм…
А наших дней изнеженный поэтЧуть смыслит свой уравнивать куплет.
Те же поэты, которые, подобно Майкову, пытались писать большие поэмы, писали их чаще всего вяло, холодно, безжизненно, книжно.
Говорят, когда ювелир Бенвенуто Челлини, который был мастером миниатюры, создал статую крупных размеров, его современники — скульпторы — отзывались о ней с тонкой иронией:
— Какая большая статуэтка!
То же получалось у поэтов-эпигонов, которые незаконно считали себя продолжателями пушкинской традиции. Длинное стихотворение не есть поэма, длинный рассказ — не повесть и не роман.
Эпигоны пытались жить в просторной пушкинской квартире, но заполнить, обставить и обогреть ее было им нечем. И жили они в этом великолепном особняке, перегородив его дощатыми стенами и обогревая времянками.
А Некрасов в своей поэзии — у себя дома.
Стих его послушен ему и не кажется одеждой с чужого плеча. Вы не можете представить себе «Филантропа» или «Власа», написанного другим размером.
В армяке с открытым воротом,С обнаженной головой,Медленно проходит городомДядя Влас — старик седой.
Некрасовский стих то едок и язвителен, то нежен, то плавен, то шероховат, но вы его всегда узнàете.
Он вольно дышит и заливается трелью в песенных размерах, а как выразительно передает он шаткую поступь старика.
Кто-то говорит типографскому рассыльному Минаю: «Да, пора бы тебе на покой».
А Минай отвечает строго, с хрипловатой одышкой:
«То-то нет! говорили мне многие,Даже доктор (в тридцатом годуЯ носил к нему Курс патологии):«Жить тебе, пока ты на ходу!»И ведь точно: сильней нездоровится,Коли в праздник ходьба остановится:Ноет спинушка, жилы ведет!Я хожу уж полвека без малого,Человека такого усталогоНе держи — пусть идет!»
После этих слов явно слышишь стремительные и неустойчивые шаги, короткое, тяжелое старческое дыхание.
В последних строчках монолог старика Миная достигает необыкновенной силы. Характерная бытовая речь приобретает вес мудрой и горькой народной пословицы. Перед вами уже не рассыльный Минай, а человек в самом большом смысле этого слова.
Такие стихи оправдывают существование стихов.