Потомкам предстояло решить, кто из них прав.
Десятилетия, которые лежат между нами и этими предсказаниями, — вполне достаточный срок для их проверки.
Как же рассудило время?
Время решительно стало на сторону человечной и народной, умной и сердечной некрасовской поэзии, широко охватывающей жизнь, далеко заглядывающей вперед.
Отдав должное всем поэтическим заслугам Фета и Полонского, бережно отобрав их лучшие стихи, оно все же признало победителем Некрасова.
В чем же его победа? В том, что для народа поэзия Некрасова стала своей, народной и послужила ему оружием в борьбе; в том, что она питала и питает не одно поколение поэтов, столь различных меж собой, как, например, Добролюбов и поэты «Искры», Блок, Маяковский и Твардовский.
Может ли сравниться с его значением и влиянием поэзия Фета и Полонского?
Овладевая русским стихом, всеми его богатствами и возможностями, молодые поэты не могут пройти мимо огромного и сложного поэтического хозяйства Некрасова.
Они не могут не оценить в должной мере подвиг поэта, который после Державина, Жуковского и Крылова, после Пушкина и Лермонтова создал свой собственный, вполне современный стих, нашел свой ритм и строй речи, вобравший все своеобразие этих трудных переломных десятилетий, зазвучавший всеми их голосами.
В этом строе речи плавная народная песня сочетается с устным пестрым говором, высокая поэтическая традиция с газетной злободневностью.
Какая сила и какое искусство нужны поэту, который всегда имеет дело с неподатливым, новым, разнообразным, впервые входящим в поэзию материалом!
Если снобы разных толков не видят этого мастерства, тем хуже для них. Это доказывает только, что они не понимают стихов, не умеют вглядываться и вслушиваться в стихи.
Как у любителей изысканной кухни, так называемых «гурманов», гордящихся своим прихотливым вкусом, на самом-то деле вкус притуплен острыми приправами, небо и язык обожжены всякими пряностями, так и литературные гурманы, пресыщенные поэзией, слышат только трескучую «музыку персидского шаха»[4] и глухи к оттенкам слова.
А Некрасов требует от своего читателя очень тонкого внимания и слуха; он — один из тех поэтов, которых нельзя читать глазами, про себя. В его стихах звучит голос, человеческий голос, то обличающий, то лирический, то жанровый, характерный.
Вспомним — Бозио. Чванный ПетропольНе жалел ничего для нее.Но напрасно ты кутала в собольСоловьиное горло свое…
И тот же поэт пишет:
— Государь мой! куда вы бежите? —«В канцелярию; что за вопрос?Я не знаю вас!» — Трите же, тритеПоскорей, бога ради, ваш нос!Побелел! — «А! весьма благодарен!»— Ну, а мой-то? — «Да ваш лучезарен!»— То-то! принял я меры… «Чего-с?»— Ничего. Пейте водку в морозы —Сбережете наверно ваш нос,На щеках же появятся розы!
По стихам Некрасова люди многих последующих поколений будут знать живую интонацию его современников — всех этих председателей казенных палат, процентщиков, акционеров, странников, коробейников, деревенских баб, детей, стариков…
В свое время Крылов и Грибоедов умели передавать стихом любой оттенок голоса, мужского или женского. Строфа была для них как бы голосовой лестницей, и они отлично знали, на какой ступеньке и даже на каком месте этой ступеньки находится та или иная интонация и высота голоса говорящего лица:
«Соседушка, мой свет!Пожалуйста, покушай». —«Соседушка, я сыт по горло».
Вторая фраза, несомненно, произнесена человеком, у которого демьянова уха подступила уже к самому горлу.
А вот жеманная фраза светской кумушки:
Я удавилась бы с тоски,Когда бы на нее хоть чуть была похожа!
Грибоедов запечатлел разговорную манеру своего времени так, как будто приложил к тексту комедии ноты. Мы слышим хриплый, точно сдавленный высоким воротником мундира, бас полковника Скалозуба, тенорок Молчалина («В мои лета не должно сметь свое суждение иметь»), голоса графини-бабушки и графини-внучки, реплику заботливой Натальи Дмитриевны:
Ах, мой дружочек!Здесь так свежо, что мочи нет;Ты распахнулся весь и расстегнул жилет.
Мы навсегда запоминаем немногословные вопросы озабоченной княгини-матери по поводу Чацкого:
— От-став-ной?.. И хо-ло-стой?
И даже величавую однострочную реплику лакея с крыльца:
— В карете барыня-с, и гневаться изволит.
Но умение пользоваться стихом для передачи характерной речи так естественно у поэта-драматурга и баснописца.
У других же поэтов, эпических и лирических, оно наблюдается реже.
Однако Пушкин, создавший образцы чуть ли не всех возможных в поэзии видов и жанров, обнаружил непревзойденное мастерство и в этой области.
Сколько разнообразия в ритме, в темпе, в характере речей и коротких реплик, которые мы находим на страницах его поэм, драматических сцен, баллад и стихотворных повестей — в «Борисе Годунове» и в «Графе Нулине», в «Каменном госте» и «Домике в Коломне», в «Евгении Онегине» и в стихах «Стамбул гяуры нынче славят…».
По-разному, по-своему говорят у него старики и молодые, мужчины и женщины, русские и поляки, испанцы и англичане, люди различных времен, классов, сословий.
Как не похож строгий и бесстрастный монолог старого монаха Пимена —
Описывай, не мудрствуя лукаво,Все то, чему свидетель в жизни будешь:Войну и мир, управу государей… —
на речь другого старика — непоседливого, озабоченного, суетного мельника («Ох, то-то все вы, девки молодые!»).
Даже те действующие лица, которым поэт уделил всего две-три строчки, успевают полностью проявить свой характер.
Вспомните пристава в корчме на литовской границе. Григорий читает царский указ:
«И царь повелел изловить его…»Пристав. И повесить.Григорий.Тут не сказано повесить.Пристав.Врешь: не всяко слово в строку пишется. Читай: изловить и повесить.
Уже в этих двух фразах — весь царский пристав, — и, пожалуй, не только годуновского, но и более позднего времени.
Вы скажете: этот отрывок написан прозой. Да, но такой прозой, которая органически входит в стихи, спорит с ними и дополняет их.
А как запечатлели стихи Пушкина — может быть, первый и единственный раз в поэзии — голос ребенка.
Мы явственно слышим высокий, безмятежный от неведенья жизни, детский голосок в реплике русалочки (внучки старого мельника):
Тот самый, что тебяПокинул и на женщине женился? —
и в другой ее наивной и спокойной реплике:
А что такое деньги, я не знаю…
Так служит поэту гибкий, послушный, работающий стих.
После Пушкина и Лермонтова только у Некрасова он вновь обретает силу, жизненность, предельную выразительность, то есть те свойства стиха, которые позволяют поэту брать на себя разнообразные и ответственные задачи наравне с великими мастерами прозы.
Некрасов уловил множество различных человеческих голосов, сохранив для нас не только интонации, но даже и тембр голоса «десятипудового генерала», молодого коробейника, коммерческого воротилы Зацепы, который говорит в «Современниках» по поводу одного весьма щекотливого прожекта:
Ново… странно… до дерзости смело…Преждевременно, смею сказать!
К. И. Чуковский был прав, когда, полемизируя с хулителями Некрасова, писал о могучей песенной стихии, преображающей в поэзию то, что ранее считалось прозаическим.
Но песня Некрасова — не кольцовская песня. Она сложная, многоголосая. В ней звучит то хор, то отдельные голоса. Широкая мелодия сменяется речитативом и наконец совсем преодолевается характерным говором или повествованием.
Ритм не убаюкивает поэта. В самых напевных его стихах то и дело встречаются строчки, полные суровой жизненной прозы, глубокого драматизма.
Вот однообразные бабьи причитания. Потерявшая сына старуха изливает свое горе перед соседкой: