«Полночный троллейбус» тоже лягушечья шкура, реален не он, а корабль, не московские пассажиры — а матросы, ибо суть человеческих отношений определяется не законами толпы в уличном транспорте, а законами матросской солидарности…
«Не верьте пехоте, когда она бравые песни поет»
В стихотворении "Черный мессер" идет речь не о подвиге, а о ежедневном мужестве, о мужестве жить:
Каждый вечер, каждый вечер
У меня штурвал в руке,
Я лечу ему навстречу
В довоенном ястребке
Итак, блоковское "и вечный бой". Жужжание черного шмеля, а этот мессер притворяется шмелем, но видимый мир ведь только маска, и сражение бесконечно возобновляется…
И опять я вылетаю, побеждаю и опять,
Вылетаю, побеждаю… Сколько ж можно побеждать?
Человек, не умеющий победить раз навсегда. И потому обречённый на «вечный бой. «Покой нам только снится» — прирожденный дилетант, неспособный усвоить правила профессионально жить. Это Князь Мятлев, поручик Амилахвари, «бедный Авросимов», школяр…
И этот же не герой в "Молитве" (Франсуа Вийона? По парадоксальности похоже, что и Вийона тоже…)
Пока земля еще вертится, пока еще ярок свет,
Господи, дай же ты каждому, чего у него нет:
Умному дай голову, трусливому дай коня,
Дай счастливому денег… И не забудь про меня.
23. «СТЁБ ЕСТЬ, А СЛОВА НЕТУ?» (Николай Глазков)
Да, не было в его время этого СЛОВА. А вот ДЕЛО было!
"Герой эпохи вырождения" — так назвал Николая Глазкова в одной статье семидесятых годов критик Юрий Иоффе из Франкфурта.
Глазков — человек-легенда. Глазков — очень плохой поэт, но почему-то много издающийся…. Глазков — мудрый человек. Глазков — алкаш. Глазков — гений издевательства…
Глазков — изобретатель слова "Самиздат". На рукописных его сборничках 40-х годов стояло слово "самсебяиздат".
Глазков непечатный — обериут навыворот. Те играли "под дурачка" а этот — осмысляет мир, который видит, как дурацкий. А впечатле¬ние на читателя всё равно обериутообразное…
Слава шкуре барабана,
Каждый колоти в нее,
А история покажет,
Кто дегенеративнее.
Говорили даже, что такие стихи писал Глазков пьяный, а трезвый он был чуть хуже посредственных советских газетных стихописак.
И очень похоже на то, что Глазков, выпустивший в самых серьёзных советских издательствах с десяток книг из ряда вон выходящих по нелепости и газетному шта¬мпу, по особой очень верноподданой глупости, по графоманской восторженной советскости, Глазков, вырядившийся раз навсегда в типичного советского стихот¬ворца, был всю жизнь ходячей, говоря¬щей, пишущей пародией на всех имяреков советской газетно-праздничной ахинеи.
Вот строки «о великих стройках коммунизма» из очередной книжки Глазкова, выпущенной издательством "Советский Писатель".
В Комсомольске на Амуре
Комсомольцы-молодцы
Соответственно культуре
Воздвигают и дворцы
.
А вот строки из другой книжки:
"Сосны в Шушенском" –
В них богатырский дух природы,
Их вид могуч и величав,
Они росли еще в те годы,
И радовали Ильича…
Если бы это написал Долматовский, или Матусовский, или Ошанин, я бы поверил, что это благонамеренная халтура на полном серьёзе… А так — только полное отсут¬ствие чувства юмора у редактора объясняет, почему такие книги из¬даются…
Редакторы того времени часто не вчитывались в текст. Им довольно было присутствие в стихах того, что позднее получило учёное название «КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА». Ну, например, заметил читающий стих краем глаза редактор слова «комсомольцы», «культура», «дворцы» — ну, и довольно — всё актуально, всё оптимистично. И на уголке писал редактор «в набор». Так же рукописи читали и все прочие «ответственные лица». А во втором отрывке: «величав», да ещё в рифме с «Ильича». Тоже в набор… Вот и сумел издать Глазков более десятка книжек своих «стихов»…
Итак, выдумал Николай Глазков советского поэта Н. Глазкова. Так что от Алексея Константиновича Толстого, создателя Козьмы Пруткова, он отличается тем, что подарил своему персонажу своё настоящее имя.
Ну, а если вспомнить Катаева, с его теорией "мовизма"? Хоро¬шо все умеют писать, а вот плохо, хуже всех — это труднее, тут надо быть почти гением. Таким образом, мы можем заподозрить в гениальнос¬ти не только Катаева, но и Глазкова… И верно, может ли что быть хуже таких строк:
Преградами заставлена
Дорога на врага,
За Родину, за Сталина.
Хоть к чёрту на рога!
Или "величаво течет Колыма". Или –
"Розы потому цветут так ярко,
что дыханьем Ленина согреты".
Всюду ключевые слова работают! Сигнал соответствующий — динь! — в редакторской башке!
Но был и другой Глазков, устало стирающий с лица маску, как Бармалей в фильме «Айболит 66» снимает злодейский парик.
И пишет он тогда:
Жил да был один кувшин,
Он мечтал достичь вершин,
Но не смог достичь вершин,
Потому, что он — кувшин.
Или:
Я на мир взираю из-под столика.
Век двадцатый — век необычайный:
Чем он интересней для историка,
Тем для современника печальней.
Это написано ещё в конце сороковых…
В стихах Глазкова заострены все чер¬ты типичного идеального советского поэта. В книгах, изданных советскими издательствами и прошедших трехстепенную, как водилось, цензуру.
А в то же время из уст в уста анонимно ходили такие строки::
Как самоцвет сверкает дрянь,
Блестит, как злато, сор.
ДолМатуСовская Ошань
Повылезла из нор.
И Долматовский, и Матусовский, и Ошанин загнаны в од¬ну строчку — ни разделить, ни отличить… Так ведь их и в действительности не отличить одного от другого! Так же точно, как не отличить от них "печатного" Глазкова.
А ключ к загадке стихописца Глазкова поэт Глазков спрятал в одной из издан¬ных немалым тиражом вполне официальных книжек! Вот строки из стихотворения "Клоун":
Трудно в мире подлунном,
Брать быка за рога,
Надо быть очень умным,
Чтоб сыграть дурака.
И освоив страницы
Со счастливым концом,
Так легко притвориться
Дураку — мудрецом…
24. ЗИМНИЙ ДЕНЬ (Арсений Тарковский)
Арсений Тарковский принадлежит к группе поэтов, у которых первые книги вышли, когда им было уже за пятьдесят. Был такой социологический феномен в советское время — люди, долгие годы писавшие в стол, вдруг появлялись перед читателями, как зрелые поэты. Так случилось с Тарковским, с Марией Петровых, с Семеном Липкиным. Эти имена были известны в мире поэтического перевода, но собственная их поэзия, десятилетиями уходившая не далее, чем в ящик стола, впервые вышла к читателю в конце шестидесятых.
С моей точки зрения, из этих троих, связанных похожей поэтической судьбой, Тарковский — большой русский поэт, дарования же Липкина и Петровых много скромней.
Лишенные возможности свободно публиковать свои стихи, эти поэты предпочли молчать десятилетиями, но не идти на какой-либо компромисс.
Вспомним знаменитое «дело о фразе» — скандал, в результате которого уволили нескольких редакторов, профессоров и доцентов. Этот скандал разразился в советской печати по поводу предисловия Ефима Григорьевича Эткинда к составленному им для «Библиотеки поэта» двухтомнику «Мастера русского стихотворного перевода» (1968 г).
В пассаже, который вырезали из уже готового тиража (25 тыс экземпляров!), Эткинд писал об «уходе в перевод» многих русских поэтов: «лишенные возможности высказать себя до конца в оригинальном творчестве русские поэты — особенно между 17-м и 20-м съездами — разговаривали с читателями языком Гете, Шекспира, Орбелиани, Гюго»
Не удивительно, что один из основных мотивов поэзии Арсения Тарковского — как быть самим собой.
В первой своей книге, вышедшей в 1962 году, Тарковский аккуратно и многозначительно расставил под стихами даты. Самые ранние помечены 1929 годом…
Более тридцати лет молчания вдруг открылись читателю, и это была поэзия самой чистой пробы.
Сама картина русской поэзии 30–40 годов ХХ века изменилась, — оказывается в это время жил превосходный никому не известный поэт.
-*-
Поиск соответствия слова и понятия — самый незаметный из всех творческих процессов, но видимо, самый сложный и тонкий: