Человек торопит природу… Некогда, некогда…
«Не руки скрещивать на груди, а голову подпереть руками».
Только так увидишь, услышишь… Уйдя от суетливой «погони за утерянным временем»
… Эта поза — не рецепт поведения, а факт собственного существования.
Да, дело мое — это слово мое на листе,
И слово мое — это тело мое на кресте,
Свяжи мои руки, замкни мне навечно уста,
Но я ведь и сам не хочу, чтобы сняли с креста.
Нельзя ни «возвращаться на круги своя», ни войти дважды в один и тот же поток, ни лететь с потоком, т. е. шагать в ногу с веком, как пошло твердят прогрессивные и прочие положительные типы — ведь суть всякого мещанства — «быть на уровне», шагать в ногу, «быть как все», «не возникать»…
Мещанство — это попытка избавиться от персональной ответственности за свои поступки — пусть за них отвечает «среда», «коллектив», общество — в общем, другие…
Персонализм поэта в том, что он не может так. И это сильнее, чем просто нежелание. Как в «Носорогах» Ионеско — герой не превращается в животное не в силу желания или нежелания, он просто неспособен. Точка.
Это и есть сохранение личности, самого ценного, что у нас есть,
Что со счета не сбросится ни потом, ни сейчас,
И что с нас еще спросится, еще спросится с нас!
Силу для этого дает отсутствие прагматизма и суетной корысти.
Единственная ценность — личность и то, что иногда удается — любовь.
Мой вымысел, наважденье, фата-моргана,
О, Господи, сделай так, чтоб она вернулась,
Синичка в бездонном небе моей пустыни,
Ну что тебе стоит, Господи, сделать так!
Ответственность за каждый миг своей жизни — не перед обществом, даже не перед отдельными личностями, но лишь перед своей совестью. Настоящее единство с людьми — лишь у того, кто не поддается массовому психозу, коллективности, соблазну безответственного существования в стаде:
Каждый выбирает для себя
Женщину, религию, дорогу,
Дьяволу служить или пророку –
Каждый выбирает для себя.
Каждый выбирает по себе
Щит и латы. Посох и зарплаты,
Меру окончательной расплаты
Каждый выбирает по себе.
19. АПОЛОГИЯ АВТОЛОГИИ (Наум Коржавин)
Обычно поэты выпускают книги с большей или меньшей периодичностыо, так что от книги к книге можно проследить изменение манеры, стиля, а иногда и видения мира, всего того, что создает единство живое и вечно подвижное, которое и называется личностью поэта.
И чаще всего далеко не с первой книжки можно определить, чем этот поэт отличается от других, чем он с ними связан, в чём именно его неповторимость.
Наум Коржавин, которого в СССР печатали скупо, эмигрировав в США, выпустил «Избранное» а за ним и второе. Так что весь поэт стал виден сразу. Тем легче и писать о нём.
Так — кто же в сегодняшней поэзии Наум Коржавин? Каково место его в нынешнем литературном процессе? Место не в смысле выше — ниже, хуже — лучше, а какова его собственная поэтическая земля?
Для ответа имеет смысл прежде всего вспомнить, что такое автология. Поэтический словарь Л. Квятковского определяет её, как «употребление в поэтическом произведении слов и выражений в их прямом, непосредственном значении.» Далее в этом словаре говорится о том, что метафоричность или обилие эпитетов, ассоциативность мышления и любые аллюзии — это всё явления, противоположные автологии.
Примером чистой автологии может являться пушкинский «Граф Нулин» или —
«Я вас любил, любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем»…
По сути дела, крайняя ветвь такой поэзии, не используя почти ни одного свойственного стиху элемента (кроме ритма и рифмы) находится по соседству с прозой, и грань между ними весьма размыта… Собственно, элементом поэзии остаётся в этом случае, как тут уже сказано, лишь музыкально ритмическая структура…
Дело в том, что реализм, как бы его не определять, в принципе чужд поэзии. Он — область прозы. Возьмем условную шкалу. На одном конце её будет реализм, выраженный строго автологическим стихотворением, а на другом — стихи крайне абсурдистские, в которых ассоциативность настолько пунктирна, да и субъективна, что граничит с чисто музыкальным впечатлением, не имеющим такого смысла, который можно выразить словами! Еще один шаг дальше — и мы уже вне пределов поэзии. Мы вступаем в область музыки — вне словесно изобразимых понятий, вне зримых образов, вне лексической связи чувства с его выражением — короче логически доходим до
хлебниковского "ляо- ляо". (А может быть, абсурдист уведет нас не в музыку, а в живопись…)
Получается, что улица поэзии неширока: это, условно говоря, только очень широко понятый романтизм во всех его разновидностях.
По одну сторону нашей условной "улицы" — дома, где живет и куда заходит, исчезая с улицы, Твардовский, например или тот же Коржавин. По другую сторону в дома, где никогда не звучит Слово, лишь одни мелодии, забегают (и надолго!) Хлебников, или
А. Волохонский… Вся сложность в том, что ни на той, ни на другой стороне нет четко обозначенных порогов. Двери в дома расплылись в тумане, и в какой именно конкретный миг поэт покинул улицу и незаметно для себя ушел из поэзии в иной вид искусства, точно определить невозможно.
В случае с Коржавиным несомненно таким вот граничным моментом ока¬зываются "Московская поэма", "Танька" и некоторые другие жёстко сюжетные длинные вещи, которые по сути — рассказы, повести или даже публицистические статьи, только размером и рифмой напоминающие о том, что это — написано в стихотворной форме.
Итак, Коржавин идет по тротуару, обтирая плечом стены домов прозы или публицистики, и время от времени в эти дома заходя. Большинство его произведений живёт на границе жанров, пусть даже переходит он эту границу не всегда… Но она ведь размыта — и все наши уточнения о том, где он, будут субъективны… Сравним два отрывка.
Жить! Слышу рельсов радостные стоны,
Стоять в проходе час, не проходя,
Молчать и думать… И в окне вагона
Пить привкус гари в капельках дождя.
Деталь, брошенная крупным планом, становится тут символом. Чувства, настроения переданы нам образно, без называния, которое ограничило бы всё логически-смысловыми рамками. Читатель сопереживает, тоже ничего не называя. Это и есть лирика. Это и есть инструмент чистой поэзии. Емкость метафоры, в которой каждый чувствует то же, что и другой, но сопереживает по-своему, ибо нет двух идентично чувствующих людей на свете….
И вот другой пример:
Вновь будут неверными средства и цели,
Вновь правдой все то, что мы сердцем хотели,
Вновь логика чувствами будет подмята,
И горькая будет за это расплата.
В этих строках из поэмы "По ком звонит колокол" явно чувства подмяты логикой. "И горькая будет за это расплата"… Все ясно, всё сформулировано, как в статье. И мастерство тут — в четкости формулировок, в однозначности сказанного, которое в с я к и й читатель воспримет однозначно и одинаково с другими. Так, как ему сказано. Никакого домысливания, никакого читательского сотворчества тут не может быть. Рифмы и ритм здесь играют служебную роль: помогают вбить в логический участок мозга формулировку. Это едва ли из области поэзии.
Теперь возьмем строки из "Московской поэмы":
Где сдает поименно
Нас по спискам Зе-Ка
Вертухаю с вагона
Вертухай с воронка.
Чёткая сухая проза: ничего лишнего. Но отвлечёмся от пограничных примеров. Возьмем чисто лирический аспект у Коржавина, ту поэзию его, о которой и надо тут говорить, поскольку речь в данном контексте идет не о публицисте или прозаике. Не о рассказах в рифму, не о трактатах, а всё же о стихах.
Я плоть, Господь, но я — не только плоть.
Прошу покоя у Тебя, Господь.
Прошу покоя, но совсем не льгот,
Пусть даже нищета ко мне идет,
Пускай стоит у двери под окном,
И держит ордер, чтоб войти в мой дом…
Это стихотворение — почти молитва, где мелодия порождает слова и вызывает не логическое сопонимание, а лирическое сопереживание, хотя оно тоже по сути автологично…
В этом смысле — одно из самых поэтических стихотворений Коржавина, вовсе лишенное признаков прозы и далекое от всякой автологии —"Эмигрантское". Это восьмистишие "томов премногих тяжелей", благодаря емкости метафоры, неоднозначности восприятия ее, поиску духовной ис¬тины и мельканию кадров человеческих судеб. Вот оно полностью:
Не назад же! Пусть тут глупость непреклонна,