А главное, вот в чем перевернул Александр Галич традиционный жанр: не бродяги, собравшиеся в таверне, а все общество, вся советская действите¬льность оказывается за бортом жизни!
Работяга (тут он вроде, как антипод Клима Петровича Коломийцева!) — главный герой поэмы и классический резонёр. Его монологи выражают авторское отношение и к лю¬дям в шалмане, и к самой реальности "большого шалмана" — там, за пределами этого, "малого". В том большом шалмане все хозяева — вро¬де того «партейного хмыря», что помер, не выдержав дерзостей работяги.
Работяга (в кружке пена),
Что ж ты, дьявол, совершил?
Ты ж действительного члена
Нашу партию лишил!
В операх нищих не обходилось без драк. В этом шалмане не пере¬ворачивают столы! Тут дерутся словом…
И обрамление поэмы — тоска по классической лирике — только уси¬ливает гротескность изображенной тут реальности. Это не автор пи¬шет гротеск, это действительность сама гротескна. Воистину "мы рождены, чтоб Кафку сделать Былью". Поэма эта завершает не только вторую — и последнюю — книгу поэ¬та. Если проследить внимательно, то многие песни-баллады Галича ока¬зываются частями, отдельными монологами той самой оперы ни¬щих, словно ждавшими, чтобы поэт под конец жизни собрал их все в одну страшную буффонаду, в одну "метапоэму", которую Алек¬сандр Аркадьевич писал всю жизнь. Совсем незадолго до случайной смерти он начал обдумывать эту метапоэму, как грандиозный спектакль-мюзикл, который хотел он поставить в Париже.
--------------------
P.S. В 2006 г. в «Новой библиотеке поэта» в Петербурге вышла подготовленная мной книга Галича.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Медный век
(вступление, добавленное к книге в 2010 г)
Прежде всего, я хочу ещё раз напомнить, что эта книга — не литературоведческая.
В ней — мои личные отношения с поэзией, причём даже и не вполне сегодняшние. Книга написана в 1986 году, по следам огромного цикла моих радиопередач по «Свободе», цикла, который назывался «Поэт говорит о поэзии». С 1974 по 1985 я раз или два в неделю говорил по радио о поэтах и поэзии. Я не претендовал на объективность и систематичность. Сам жанр в моём понимании давал мне право на субъективность.
Несмотря на переделки текстов, все-таки статьи в этой книге, как я уже не раз подчёркивал, остаются в основе своей статьями 70-80-х годов ХХ века. Какие-то из статей, которые мне сейчас кажутся совершенно неинтересными или несправедливыми, я не включаю в сегодняшнюю редакцию, но мне не хочется делать вид, что книга написана сейчас. Поэтому нет тут кого-то, о ком я сегодня сказал бы, поэтому, когда я говорю о моих ровесниках, которые были в литературе уже более 25 лет назад и продолжают в ней жить, я всё-таки опираюсь на стихи, написанные тогда. Ведь иначе книгу пришлось бы переписать очень сильно, а мне этого делать не хочется. Пусть уж она будет такой, какая когда-то написалась, ну, с некоторыми сегодняшними изменениями.
***
Пушкинский век — привычно золотой, а начало XX-го — серебряный. Захотелось придумать название и для того расцвета поэзии, может быть, и не самой лучшей, который пришёл с оттепелью. Медный? Ироническое. Но вполне в духе древнейшего мифа…
Как чёртики из табакерки, после XX-го съезда выскочили тогдашние молодые поэты.
Именно тогда, начиная с 1956 года, в Москве и Ленинграде стали издаваться ежегодники «День поэзии». Поэтические вечера проводились повсюду — в скромных районных библиотеках и в колоссальных залах московских Лужников или питерском Концертном. Появилось и немало «поэтических кафе», которые, конечно, сразу же попали под контроль районных «комсомольских организаций», за которыми неизменно стоял КГБ. Но, так или иначе, интерес к поэзии во много раз возрос.
А к тому же ещё возникли «барды».
«Полвека все гитары были ржавы.
Традиция пошла от Окуджавы»
Более или менее шумное, но — главное — одновременное появление почти двух десятков новых имён в литературе, которую эти поэты буквально штурмовали в середине пятидесятых годов, и привело к тому, что их всех скопом стали называть шестидесятниками. Однако эта кличка большого смысла не имеет. Что общего между Александром Кушнером, например, и Владимиром Высоцким? И что общего между этими двумя замечательными поэтами и… ну хоть Евтушенко?
И всё-таки есть поэты, которые очень сильно объединены своим временем и очень упорно в нём сидят. Я бы только их и называл шестидесятниками, о них я напишу ближе к концу этой третьей части книги.
Итак — третья часть:
1. Питерский домовой. (Роальд Мандельштам)
2. Противовес небытию (Александр Кушнер)
3. За гранью трагедий (Наталья Горбаневская)
4. Взлёт на одном крыле (Юнна Мориц)
5. В поисках зелёных цветов (Николай Рубцов)
6. Человек в натуральную величину (Глеб Горбовский)
7. Возможность реализма (Олег Чухонцев)
8. Ученица Фата-Морганы (Новелла Матвеева)
9. «Спасите наши души» (Владимир Высоцкий)
10. Шестидесятники
11. Бунт с дозволения цензуры (Евгений Евтушенко)
11. Безумный, безумный мир (Андрей Вознесенский)
12. Тайна вещей, выходящих из себя (Белла Ахмадуллина)
11. Всадник весенней земли (Виктор Соснора)
26. ПИТЕРСКИЙ ДОМОВОЙ (Роальд Мандельштам)
Почти полвека тому назад умер в безвестности молодой поэт. По странному совпадению он был однофамильцем одного из лучших поэтов двадцатого века — Осипа Мандельштама.
Но звали его Роальд, в честь Амундсена. Хотя физически Роальд был полной противоположностью великому путешественнику. Болезненный, месяцами прикованный к постели из-за костного туберкулеза, приносившего неослабевающие боли, он только мечтать мог о путешествиях…
Весь мир Алика — питерские кварталы, те, которые мы зовем Петербургом Достоевского: район Сенной, Мойка, Крюков канал, Гражданская, Подьяческие… Ну и далее, вся так называемая «Коломна» (где, кстати, происходит действие пушкинской мещанской комедии «Домик в Коломне»). Наши обшарпанные дворы, забитые дровяными сараями, булыжники мостовых, проваленных по центру, какие-то распивочные, которые открывались в сороковых годах в 7 часов утра… Весь этот город, та сторона его, которую и позднее, когда появились иностранные туристы, мало кому показывали, этот город, «достоевский и бесноватый», имел пятьдесят лет назад своего поэта.
Эти таинственные даже в то прозаическое время, хотя и ничем не примечательные кварталы, где и в шестидесятые годы можно было встретить все те же фигуры — то ли пьяный работяга топает наобум лазаря, то ли это Раскольников с топором под полой?… Таков был наш послевоенный город, в котором мы становились взрослыми, — пятнадцатилетние, торопившиеся к своему двадцатилетию, странным образом словно попавшие между поколениями мы, те, кто родился в 29–33 годах… Алик был наш ровесник и наш полудетский поэт.
Мостика профиль горбатый,
Милая, тих как всегда,
В красную дырку заката
Ветер вдевал провода.
Бедный, неласканный, старый,
Скоро устав на земле,
Кто-то качался кошмаром,
Будто в трамвайной петле…
Вообще-то трамваи, оглушавшие визгом на поворотах то с Канала Грибоедова в переулки, то из узких этих переулков снова на Канал — появлялись они как призраки из того, другого Петербурга, куда мы не каждый день ходили… Из того, который «блистательный», который и был-то совсем рядом — минут пятнадцать пешком… И все же — он был другой… А тут визжали трамвайные колёса, сворачивая в Фонарной переулок, и звук их растворялся в этой тихой, безавтомобильюй части города…
Трамвай у Роальда Мандельштама — не менее таинственен, чем у Гумилева. Рядом живут прозаичность и романтизм в стихах Алика, как рядом находятся Петербург Достоевского и Петербург Пушкина. Контраст двух обликов города, пересекающихся, переплетающихся, исчерченных рельсами, неразрывно совмещённых и призрачных — вот один из вечных мотивов в поэзии Роальда Мандельштама.
Сон оборвался. Не кончен.
Хохот и каменный лай. —
В звездную изморозь ночи
Выброшен алый трамвай.
Пара пустых коридоров
Мчится один за другим.
В каждом — двойник командора —
Холод гранитной ноги.
Да. Всего-то несколько минут — и появляется Петербург легенд и поэм, тот, привычный, альбомно-книжный… Но и он становится и непохожим на себя, и вместе с тем узнаваемым у поэта молодого, наивного (чего тогда никто из нас не понимал), но празднично-яркого, несмотря на грустный основной фон его строк:
Звонко вычеканив звезды