И я с ней вполне согласилась. Имея такую жену, и понимая какой это поэт, он не имел права подвергать ее риску, не имел права связывать свою судьбу с НКВД, становиться тайным агентом. Но впрочем нам ведь ничего неизвестно…
А недавно одна общая знакомая сообщила мне, якобы со слов Таты, что это Марина Ивановна сказала ей, Тате: — «Сергей Яковлевич очень виноват…» Но Тата уже мертва и очной ставки не устроить. А Марина Ивановна ни с кем, никогда, даже с Ниной Гордон, которой очень доверяла, и у которой муж тоже сидел, — не касалась этой темы, разве что с Лилей, с Елизаветой Яковлевной говорила.
…С Сергеем Яковлевичем мне так и на довелось встретиться. Он был уже арестован, когда мы с Тарасенковым познакомились с Мариной Ивановной. И получилось так, что он оказался единственным из семьи Цветаевой, кого я не знала. И потому книга моя сразу была задумана как триптих — только о тех с кем непосредственно столкнула меня судьба: Марина Ивановна, Мур, Аля. А Сергей Яковлевич прошел стороной…
В те отдаленные времена, конюшковские времена, как я уже говорила, мы ничего о нем не знали. Но он вызывал у меня чувство симпатии ибо он был мужем Марины Ивановны, отцом Мура. И сочувствие, ибо он находился в тюрьме. Позже я столько доброго слышала о нем, от тех, кто встречался с ним в 1937–39 годах в Москве, от Нины Гордон, от Лиды Бать, от его племянника Константина, от Эйснера, который знал его еще по Парижу. Все говорили, что он был обаятельным, отзывчивым, внимательным, добрым и интересным человеком. Борис Леонидович писал, что полюбил его как брата. А о молодом Эфроне так тепло отзывались — Бальмонт, Белый, Ходасевич, Волошин. Столько писала Марина Ивановна о нем. Столько его писем прочла я к Волошину, к Елизавете Яковлевне. Хорошие письма, хороший человек их писал. Но сразу бросается в глаза, что человек этот никак не может найти себя, что неприкаянный он какой-то, и что он так и не состоялся… Ну, а затем я прочла о том, что произошло под Лозанной, и о том, что был он и «наемным убийцей», и «платным агентом» и прочее, прочее…
Ну, и как же теперь отношусь я к нему? С состраданием.
Ведь шахматные же пешки!И кто-то играет в нас…
Мне представляется, что он был самой трагической фигурой в этой семье. Хотя трагедий хватило на всех… Такой неудачник и главное сознавал это сам. Он писал: «Я с детства (и недаром) боялся (и чуял) внешней катастрофичности под знаком, которым родился и живу. Это чувство меня никогда не покидает…»
Неудачник во всех своих поисках, метаниях, устремлениях, делах. Он был способным литератором и хорошо писал, но быть писателем при гениальной жене!.. Он увлекался издательской работой, издавал интересные журналы, но они тут же прогорали. Он увлекался кинематографом, окончил операторские курсы, но разразился кризис, безработица. «Недавно соноризировал один фильм заснятый за Полярным кругом. Пять дней работали, как оглашенные, а он проклятый через несколько дней сгорел в лаборатории. Рука у меня легкая!» А сколько сил вложил он в Евразийское движение и все ушло в песок!.. Он мог быть храбрым и мужественным. Какой путь он проделал с армией Карнилова, отступая над натиском красных, до самого Перекопа. Правда он потом написал: «Даже на войне я не участвовал ни в одном наступлении. Но за то ни одна катастрофа не обошлась без меня…»
О Сергее Яковлевиче можно написать книгу, но это не входит в мою задачу. Приведу только еще одно его письмо — это в Коктебель. Волошину, в 1917 году:
«Я очень горячо переживаю все, что сейчас происходит, — настолько горячо, что боюсь оставить столицу. Если бы не это — давно был бы у Вас…» И далее: «Я сейчас так болен Россией, так оскорблен за нее, что боюсь — Крым будет невыносим. Только теперь почувствовал, до чего Россия крепка во мне… Мало кто понимает, что не мы в России, а Россия в нас.»
И он будет болен Россией до конца своих дней…
Только сначала он болеет за Россию на стороне белых, спасая ее от большевиков, от красных, а потом… потом болеет за большевистскую Россию, за Советскую Россию… И делает он это с полной отдачей всех своих сил, с полной искренностью и убежденностью, как в том, так и в другом случае. И как в том, так и в другом случае катастрофа не минует его…
Кто-то написал, что для Марины Ивановны Сергей Яковлевич так и остался тем из «Лебединого Стана». Это не так. Ум у нее был зрячий, да, она творила людей, но ум быстро ее остужал. «Перекопца» она похоронила давно, еще в двадцатых годах. А с Сергеем Яковлевичем прожила почти всю свою сознательную жизнь. И всё в этой жизни было: и расхождения, и обиды, и ссоры, и измены — все как у всех. Но она знала Сергея Яковлевича и понимала как он заплутал…
…Но Марина Ивановна еще оставалась в Париже. В начале зимы 1937 года она подала документы в Советское посольство. (То, что теперь у нас называется «на воссоединение с семьей»!). Сказали: ждите. Ждала. Долго пришлось ждать… Решала Лубянка. Считалось — Эфрон воюет в Испании. В Москве — Андреев. Правда, в Париже все были уверены, что Эфрон в Москве. Пускать Цветаеву в Москву — значило признать, что он действительно в Москве. При Ежове так и не решили, что делать с Эфроном — Андреевым, как быть с Цветаевой. Решил Берия…
А она все ждала. Готовилась к отъезду. В мае 1938 писала: «Я — все то же, с той разницей, что часть вещей продала (конечно, за гроши, но я ведь не коммерсант) — с чувством великого облегчения: выбыла моя громадная кровать, зеркальный шкаф и огромный дубовый стол… Я голею.»
«Галопом переписываю стихи и поэмы за 16 лет разбросанные по журналам и тетрадям, в отдельную книжку — и просто от стола не встаю…» Если в 1936 еще только предполагая возможность отъезда она писала: «Страх за рукописи… Половину нельзя взять!» И книги «последние друзья» — тоже половину нельзя взять! Теперь уже приходилось решать все конкретно и «галопом»: вдруг завтра скажут — ехать…
Отъезд, вернее намерение уехать, скрывала. Может, в полпредстве предупредили, может, самой не хотелось лишних толков, и так хватало!.. Только очень близкие знали. «Про мой возможный отъезд — ради Бога… — ни-ко-му.» Это писала она Ариадне Берг.
С квартиры в Ванве пришлось съехать. В газетах все еще появлялись статьи и все еще поминалось имя Эфрона… Съехать от косых взглядов соседей, от нелестных реплик, которые бросали ей вслед. Мура давно взяла из школы, занимался дома. Переехала в какой-то отельчик. Терпеть не могла отелей!
В августе писала: «Бессмысленно ждать «у моря погоды» — не у моря, а у станции метро, Mairie d’Issy. А комната у моря — дешевле, чем в Исси». Уезжает на море. Приезжает. Поселяется в Innova Hôtel. Ответа все нет. Живет на чемоданах, тюках. Спасает работа. Все переписывает, перебеляет, все должно быть в идеальном порядке и то, что оставляет, и то, что берет с собой. И вроде бы пути назад уже нет. Все мосты сожжены и все же вдруг отчаянный вопль: «Боже, Боже, Боже! Что я делаю?!»