«Дорогие все! Приехала вчера. Ехала и доехала чудно. Ваши все подарки, все ваше внимание так мне дорого и близко, что не могу передать… Первое впечатление о Москве — мне вспомнился чудесный фильм «Цирк» и наши о нем разговоры…»
«Уже немного познакомилась с Москвой — это нерассказуемо!..»
«Приняла станцию метро «Арбат» за… мавзолей! но никому не рассказала…»
«Была на Красной площади — я ваша Алища, та самая с обмороками, капризами, голодовками и аптеками, я, неряха, растяпа, я ваша парижская, несносная, и так хорошо вами любимая — ваша! На Красной площади, по которой проходили на парижских экранах первомайские парады — Кремль со звездами, мавзолей Ленина — портрет Пушкина в нечеловеческий рост — все своими глазами, своим сердцем, нашими глазами, нашими общими сердцами…»
Это восхищение Али парадами на Красной площади, напомнило мне как в 1945 году я была в Париже на Первом международном женском конгрессе. Я задержалась у Эльзы Триоле и опоздала на просмотр наших фильмов, села где-то в задних рядах, и оказалась с молодыми переводчиками, русскими, их отцы эмигрировали. И как раз показывали физкультурный парад на Красной площади. Нам эти парады так набили оскомину, их вечно крутили перед началом сеансов в кино, а эти молодые люди аплодировали, были в восторге, а одна девушка заплакав, проговорила: «Господи, как я хочу туда!» Так что Аля и ее équipe были не одиноки.
Приподнятость Алиного настроения, ее «захлеб» объясняется еще и тем, что она наконец вырвалась на волю, из дома! Она давно мечтала о самостоятельной жизни. Она любила мать и чтила в ней поэта, и все же стремилась уйти из под ее опеки… А Марина Ивановна, когда Аля сказала, что хочет снять комнату и жить одна, восприняла это почти как личное оскорбление. Хотя, конечно, понимала, должна была понимать, что рано или поздно дети уходят в свою жизнь и сами должны ее строить… «Она (Аля) любила меня до четырнадцати лет — до ужаса. Я боялась этой любви, видя, что умру — умрет. Она жила только мной. И после этого… Наш с ней случай был необычайный и м. б. даже единственный. (У меня есть ее тетради). Да и мое материнство в ней — необычайный случай…» Да, Аля была удивительным ребенком, она была как-бы двойником матери, жила ею, она угадывала — что именно надо сказать матери, что та хочет чтобы ей сказали, она была ее наперсницей в семь лет и поднималась на ее высоты, и писала о ней стихи, и подражала ей во всем. И детство ее хотя и было удивительным, но все же неестественным! И может потому становление ее, как личности проходило так болезненно. Она впадала в депрессию, могла часами ничего не делать, ни подмести сор, ни сбегать в лавку, ни пришить пуговицу, дерзила. Много хворала, убегала из дома, Марина Ивановна раздражалась. Происходили ссоры, а с характером Марины Ивановны перерастали в трагедию. Обстановка была тяжелой. Виноватых и правых тут не было.
И вот Аля наконец на свободе, она может жить как хочет!.. Но Марина Ивановна еще нагонит ее и у Али ничего не останется в жизни кроме матери…
«По вечерам на Кремлевских башнях горят звезды, — писала она друзьям, — и все так же, как в нашем детстве бьют часы…»
Конечно же она вспоминала свое детство, холодную, голодную Москву двадцатых годов! И она спешила сообщить: «Магазинов много, не хуже парижских — факт!.. Таких булочных и кондитерских как здесь, нет в Париже…»
Все верно. В 1935 году отменили карточки и в магазинах, по крайней мере московских, было все, и в булочной Филиппова, мы так и называли ее, и в Елисеевском (никто не говорил Гастроном № 1!).
Правда, как раз почти в это время я познакомилась с Тарасенковым на теннисном корте. Он пришел без носок и натер ногу. Носки все изодрались, а новых нигде в магазине не мог нейти. Но подобные особенности социалистического быта и бытия приезжим бросались в глаза не сразу!
«С первых моих шагов по московской мостовой, — писала Аля, — я выяснила, что из всех моих друзей и знакомых, находящихся здесь, мне больше всего хочется увидеть именно Юза… И вот уже сразу его голос по телефону, сердечный и взволнованный, а вы знаете его сдержанность!..[9].
«Послезавтра Первое Мая, Москва невероятно готовится к празднику и все так красиво и чудесно!» Аля так ждала того первого Первого мая в тот первый год своего приезда в Москву. Год 1937. Первая демонстрация, гуляния на площадях, музыка, выступления артистов на эстрадах, улицы, разукрашенные гирляндами разноцветных лампочек. Ей было любопытно смотреть, как готовятся к празднику, сколачивают трибуны, украшают дома. Аля договорилась с Юзом и его женой Ниной, с которой она подружилась, что праздник проведут они вместе, вместе пойдут на демонстрацию, потом вместе пообедают и вечером Нина с Юзом поведут ее по улицам вечерней Москвы, залитой огнями иллюминации, ей покажут площади, Центральный телеграф, где всегда сооружают что-нибудь особенное и где беспрерывно меняются движущиеся огненные силуэты, покажут мосты, освещенные по контуру, и пароходики на Москва-реке, и Могэс, отражающуюся в воде своими сине-красно-зелеными огнями — словом, введут ее в ее первый Первомай.
Но ни Нина, ни Юз даже не предупредили Алю, что их планы изменились и они хотят провести праздничные дни без нее. Аля была обижена. И когда утром третьего мая она пришла в Жургазовский особняк и увидела Нину на ее обычном месте за письменным столом перед кабинетом Кольцова, Нина была его секретарем, — Аля подошла и села рядом на подоконник.
И Нина, не поворачиваясь к ней, глядя перед собой пустыми глазами, еле слышно промолвила:
— Тридцатого ночью арестовали Юза…
Они были женаты только четыре месяца.
Ни Нина, ни Юз, ни Аля, как и многие и многие из нас, кого это не коснулось лично, не знали тогда, что давным-давно уже сложилась «революционная» традиция под праздники не только украшать столичные города, но и очищать их. Об этом догадался Юз сразу же, когда его привезли в тюрьму и когда он в «приемной» увидел большой ящик, доверху наполненный орденами… А ордена в то время были редкостью, и по улицам никто не расхаживал с иконостасом на груди.
Аля пришла и приходила в предпразднично разгромленную комнату Нины. Нина боялась людей, и люди боялись ее, и даже родственники просили не заходить и не заходили к ней. Все было так, как было обычно в таких случаях… Только Аля, необдержанная нашими страхами, бывала у Нины, и не боялась с ней показываться в общественных местах.
Аля получала на дом переводы для журнала «Revue de Moscou», который помещался в том же Жургазовском особняке. Потом в комнате Нины она познакомится с Мулей Гуревичем, который забежит к Нине пососедству, они жили в одном доме. И будут у Али еще и демонстрации и праздничные гуляния, и толкотня на площади Пушкина, где ставились киоски, в которых торговали масками, воздушными шарами и смешными надувными свистульками, которые жалобно кричали «уди-уди». Будет и иллюминация, и ночные хождения до утра, но Аля никогда не будет забывать в эти праздничные дни Нину, которая пряталась от людей.