Оля не любила водить. Не понимала, как можно испытывать удовольствие оттого, что крутишь руль, и поэтому обожала такси. Мокрые стекла, запах машины и тепло — кайф потихоньку отогреваться, глядя на броскую красоту центральных улиц. Сегодня по центру не проедешь. Куда денешься — Прощеное воскресенье: где-то пекут последние блины, где-то пляшут, где-то жгут Маслену. Чем бы ни занимался народ, лишь бы не думал. Он и не думал — пил, ел, просил друг у друга прощения, чтобы завтра окаменеть в строгом посту, искупая смешные грехи, а заодно очищая организм и худея перед сезоном отпусков. В первый раз она забыла про блины на масленичной неделе, а дочка так любит месить с ней тесто, и толкаться у плиты, и есть все по отдельности — отдельно блин, отдельно икру, отдельно варенье. Она везла икру для Сашки, сметану и джем для Ксюхи и вино для себя. Ее лицо было мокрым не от слез. То ли дождь, то ли снег, бесившийся на улице, стекал теперь по волосам, но шофер-кавказец оказался не промах — повернувшись в попытке начать разговор, он замер, быстро подтянул металлическую улыбку и профессионально скосил под дурака:
— Дэвушка, вам музыку сдэлать громко?
«Где-то есть люди, для которых теорема верна…» — наверное, есть, если Цой был в этом так уверен.
Старость наступает, когда вдруг безоговорочно поверишь чудакам, твердящим, что для любви не обязательна взаимность. Что, мол, несчастной любви не бывает, что любая любовь — уже счастье. Тогда же становится ясно, что любовь и взаимность постепенно и незаметно превратились в почти взаимоисключающие вещи.
Навстречу, с двойной скоростью — ветра и машины — мчатся облака, не успевают друг за другом и расползаются, как тонкая, разбухшая от воды промокашка.
Если над Москвой появляется такое небо, значит, скоро весна.
Уже у подъезда он привычным движением расстегнул куртку. Кольцо было на месте. Последние месяцы оно всегда лежало в потайном кармане, и у него вошло в привычку по нескольку раз в день проверять, до конца ли застегнута тугая кнопка. Теперь не надо будет, замирая сердцем, думать, что когда-нибудь потеряешь его, а вместе с ним то, что у большинства его знакомых, да и у него самого, долгое время называлось счастьем. Счастьем довольно редким по теперешним временам, когда на один брак три развода, когда друзья воспитывают чужих детей, доверяя своих незнакомым мужчинам. Он был счастливчиком в глазах друзей, еще бы — его жена не была ни стервой, ни дурой, не стала бизнес-леди, не превратилась в тупую, раздобревшую от макарон квочку. Тонкая золотая змея обвила палец, и тогда чуть отпустила, чуть легче стала боль от обиды, и отчаяния, и страшного, унизительного бессилия что-то изменить, в которое она бросила его одним, еле заметным движением брови. Решила все за него, даже не предупредив и не посоветовавшись. Без попытки что-то придумать. Да хотя именно так она и должна была поступить. Такую он ее и любил, и хотел, и восхищался. Современная женщина — свободная, решительная, взбалмошная, раскрепощенная и рациональная. Ее телефон был единственной ниточкой в их странной, слишком красивой связи. Он обрадовался втайне, с готовностью поддержал ее причуду, когда она сказала, что ей можно звонить только на этот номер. И был рад этому до сегодняшнего дня, до того момента, когда понял, что она больше никогда не возьмет трубку. После этого ее: «Прости меня…» Что ж — она сама себе хозяйка. Мужчины для нее — лишь часть жизни, незначительная и не главная, хотя… трудно в это поверить, вспоминая слезы, жадность, боль, с которыми она отдавалась ему, будто падала в пропасть. Боль вызывал ее запах, поселившийся у него в шарфе. Что, если не любовь, было то чувство, с которым она целовала его пальцы, слушала его мысли и продолжала их? Как могла она так поступить?!
Антон открыл дверь квартиры, когда слезы потери, обиды, гнева, тоски уже стояли в глазах, отделяя его от реальности прозрачной пеленой. Впрочем, они стояли уже давно, отделяя от всего — от семьи, от жизни, от себя самого. Теплый, душноватый запах дома — чистых пеленок, убежавшей каши, раскаленной сковороды. Сквозь эту пелену он увидел Оксану — растрепанную, румяную от жара плиты, как всегда надутую за его поздние возвращения. Такую трогательную, с настороженным, проницательным взглядом, с их младшеньким годовалым Севкой на руках.
— Привет…
Он обнял ее и не отпускал ровно столько, чтобы успела разорваться эта пелена. Чтобы вытекли слезы — слезы благодарности к ней, к этой странной, сумасшедшей Оле, натянутой, как струна, и голодной, как монашенка. Благодарности за то, что она была у него. Что выбрала его, что пустила его за свой столик, в свою душу и в свое тело. А больше всего за то, что не пустила в свою жизнь, спасла от беды лишиться вот этого счастья — обнимать Оксану и чувствовать, как сын старается схватить его за волосы, не выпуская из масляных пальчиков кусок блина.
Еще раз он мысленно прижался губами к ее маленькой, потной, развратной ладошке, пахнущей духами и его секретами. Еще раз сказал «спасибо». Все же она взяла на себя ответственность за это решение, которое в противном случае, как он всегда понимал, пришлось бы принимать ему…
Может, действительно наступает матриархат, как пугают его холостые и разведенные друзья? Может, и хорошо? Хорошо, что женщины стали такими, и, может, хорошо, что пока не все. Он утвердился в этой мысли, прилипая лбом к теплому, пахнущему подсолнухами плечу жены.
Они больше никогда не встретились. И жили счастливо со своими семьями. Правда, несколько раз, когда ему становилось совсем хреново, он еще приходил в этот клуб, садился за тот столик и ждал, глядя с жадной надеждой на входящих женщин. Но она больше не гуляла по этой улице, а скоро вообще перешла на другую работу. Только когда проезжала мимо в машине или троллейбусе, с отчаянием камикадзе вскидывала веки на тонированную дверь, неизменно получая удар в сердце, который долго отдавался потом гулом в голове и болью в утробе.
Однажды они чуть было не столкнулись. Тогда, в новомодном развлекательном комплексе, блуждая среди искусственных пальм, хлорированных водопадов и стаканчиков кока-колы, можно было встретить всю эту большую деревню под названием Москва. Там встречались случайно и нелепо — забытые одноклассники, ненавистные шефы, бывшие враги и будущие друзья. Они были с семьями. Она — с мужем. Он — с женой. И целых две секунды стояли в метре друг от друга. Но им опять повезло. Она отвернулась, чтобы окликнуть мужа, он наклонился, чтобы взять на руки малыша. А через несколько дней сидели на уютных кухнях и, леденея от ужаса, смотрели в вечерних новостях репортаж о крушении аквапарка. О трупах в бассейнах, погребенных под модной стеклянной крышей. Они переключали на другой канал, успевая мысленно перекреститься, вознося благодарность кому-то, кто их хранит.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});