Читать интересную книгу Записки уцелевшего (Часть 2) - Сергей Голицын

Во время моего отсутствия наши переехали из Хлебникова дальше по той же Савеловской дороге в город Дмитров. В первый же вечер моего приезда меня затрясло, я слег. Меня охватил жар, однако мне казалось, что в предыдущие приступы температура поднималась намного выше. А тут мать взглянула на градусник и увидела 40,8°. Спрашивается, а раньше какова была температура?

Родители испугались, вызвали врача. Явилась Екатерина Михайловна Лионович - большой друг нашей семьи. Она пришла в ужас, хотела отправить меня в больницу. Но в те годы не так-то просто было устроить туда человека приезжего. Да и мне совсем не хотелось: только прибыл в родительский дом - и покидай его.

Несколько дней я пролежал. Было ясно, что в Апшеронской, в зараженной малярией местности, я работать не могу. Надо увольняться. А при тогдашнем законе о закреплении кадров практически это было почти, невозможно.

Дмитровская больница благодаря Лионович дала мне направление не более не менее как в Центральную врачебную экспертную комиссию. Шатаясь от слабости, я поехал в Москву. Помещалась комиссия в Рахмановском переулке, в том доме, где прежде находилась биржа труда.

Явился, а жаждущих получить медицинские справки, пожилых и молодых, мужчин и женщин, действительно больных и симулянтов, была тьма-тьмущая. К счастью, порядок был организован четкий. Работало не менее десяти врачебных кабинетов. Я занял очередь туда, где принимали больных на букву "Г". Попал к двум почтенным врачам. Они сразу поняли мои хвори. Тому доказательством были медицинские справки из Апшеронской и из Дмитрова да плюс увеличенная печень, а самое главное - вид жутко отощалый.

Я получил достаточно красноречивую справку в двух экземплярах о том, что в малярийной местности работать не могу, и отправился к сестре Соне в Большой Левшинский переулок. Ее муж Виктор Мейен помог мне составить заявление в "Майнефтестрой": прошу меня уволить по уважительным причинам...

Я опустил конверт в почтовый ящик и стал ждать ответа; родители меня откармливали, а я рассказывал о своей жизни в Апшеронской, о своих успехах в работе. Брат Владимир тоже слушал меня, но он был разочарован, что я не привез табаку, который он обещал артистам театра Вахтангова.

Недели через две пришла из Апшеронской бумажка. Цитирую по памяти: "Заканчивайте курс лечения и выезжайте обратно на работу". И все. Подписал замначальника "Майнефтестроя" Пандов. Он был из молодых энтузиастов строителей пятилетки, а я ему казался дезертиром с трудового фронта.

Я отправился к давнишнему юридическому советнику нашей семьи - Николаю Адриановичу Сильверсвану. Он просмотрел мои бумаги, сказал, что мое дело безобразный произвол, и направил меня в бюро жалоб самого ЦКК партии.

Помещалось оно в том здании Старой площади Китайгорода, которое только что было выстроено на месте знаменитого и красивейшего храма XVII века Никола Большой крест.

Очереди почти не было. Юрист - с виду идейный старый большевик искренне возмутился, задал два-три вопроса, самый неприятный для меня вопрос не задал, написал красноречивое письмо-предписание и поставил внушительный штамп с крупными буквами ЦКК. Тресту "Майнефтестрой" предлагалось меня немедленно уволить и рассчитать за вынужденный прогул. Только в начале февраля следующего, 1932 года я получил выписку из приказа "Майнефтестроя", что с такого-то числа техник-дорожник такой-то уволен по болезни. Почему меня назвали дорожником - не знаю. Дорог я никогда не строил.

Я был свободен и начал искать новое место работы. Но, помня советы следователя ОГПУ, собирался устроиться не в Москве, а где-то на периферии, хотелось не очень далеко от родительского гнезда.

10.

Заканчивая эту главу, расскажу о дальнейших событиях, происходивших в Апшеронской.

Мой знакомый - известный художник Дмитрий Дмитриевич Жилинский, проведший там свое детство, рассказал мне о жутком погроме, который организовали местные власти в 1933 году. У жителей было отобрано все - скот, птица, зерно, овощи, даже картофель, было запрещено засевать и засаживать усадебные участки. Наступил страшный искусственный голод, люди умирали семьями, добивала их малярия. Жилинские находились в привилегированном положении - отец работал лесничим. В 1937 году он был арестован и исчез навсегда. Момент ареста сын запечатлел на своей картине. На выставке в послебрежневский период перед нею теснились толпы.

Уже будучи писателем, я захотел посетить те места, где подвизался в годы юности, и получил творческую командировку. Я попал не в станицу Апшеронскую, а в цветущий город Апшеронск. Нефтяные промыслы истощились и были закрыты, малярия полностью исчезла, о горящем нефтяном фонтане никто не помнил, фотографий бравых казаков Кубанского казачьего войска никто не видел, да и потомков казаков почти не остовалось. Переселились сюда люди со стороны, не знавшие ничего о прошлом здешних мест. И только горы, вблизи поросшие лесом и снеговые вдали, были все те же, как при мне, как за тысячи лет до меня и какими будут вечно.

РАЗРУШЕНИЕ

1.

Прежде чем продолжать рассказывать о своих дальнейших приключениях и злоключениях, хочу остановитьсч на одном явлении, о котором в нынешние времена говорят открыто и постоянно и с большою болью, а тогда о том молчали, скорбели про себя.

При Ленине ни один памятник старины разрушен не был , наоборот, он призывал их беречь и восстанавливать. Об этом постоянно напоминают нынешние искусствоведы. А потом началось.

Наползла на русское искусство, на русское зодчество, на русскую историю беда.

Я еще учился в школе, когда с 1926 года прекратилось преподавание истории, зато была введена политграмота. "Настоящая история нашей страны начинается с семнадцатого года",- провозглашал,- главный идеолог-историк замнаркома просвещения М. Н. Покровский. В своем в то время издаваемом ежегодно учебнике "Русская история в самом сжатом очерке" он много разглагольствовал о классовой борьбе, о Разине и о Пугачеве и с презрением отзывался о Суворове и о войне 1812 года.

Постепенно обрабатывалось общественное мнение. Разрушение старины начали не с храмов, а со зданий гражданских. Таков был хитрый расчет губителей старины.

Красовались в Москве Красные ворота, изящные, стройные, возведенные при Елизавете по проекту архитектора Ухтомского. Появились в газетах статьи мешают трамвайному движению, торчат на самом перекрестке. Правда, были напечатаны статьи, а вернее, письма совсем иного рода: нельзя разрушать столь прекрасный памятник архитектуры. Завязалось нечто полемики, победа осталась за вандалами. Летом 1927 года Красные ворота были разрушены.

Я читал рукопись художницы и одновременно талантливой писательницы Н. Я. Симанович-Ефимовой - двоюродной сестры Валентина Серова, о ком она написала воспоминания. Та рукопись, безусловно высокохудожественная, должна быть издана. А рассказывает Нина Яковлевна, как, живя рядом с Красными воротами, наблюдала она изо дня в день их постоянную гибель.

В 1930 году правительство объявило войну храмам. Следующей жертвой был выбран московский Симонов монастырь. Издали он напоминал Новодевичий, стоял на высоком холме над Москвой-рекой, был виден за много верст, люди всегда любовались великолепным ансамблем. Там находились древнейшие, XVI века, гражданские здания, стены с мощными древними башнями окружали его.

"Очаг мракобесия",- вопили газеты. Симоновский холм - самое место для дворца культуры завода, названного именем Сталина, выпускавшего грузовики.

Да какой же это очаг мракобесия! Монахов изгнали еще в первом году революции. А был там очень интересный музей оружия, одних кольчуг хранилось не менее десяти, называли его Музеем славы русского воинства.

Протестующие голоса ученых и членов общества "Старая Москва" потонули в неистовых визгах газет об этом самом очаге.

С тех пор я близко не могу подходить к тому холму, на котором высятся темные кубы означенного Дворца культуры. Говорили тогда, что Максим Горький, узнав, что собираются разрушать Симонов монастырь, просил оставить одну башню. Не для того ли оставить, чтобы люди, проходя теперь мимо, ужасались, мысленно представляя, какая красота была погублена? Пощадили, правда, три башни, стены между ними и два древних здания.

У меня хранится фотокопия страницы из "Рабочей газеты" от 20 января 1930 года, там помещены: постановление Моссовета от 12 января о разрушении монастыря, статья, как со всей Москвы должны с кувалдами, с ломами, с лопатами прийти колонны добровольцев-энтузиастов, как надо организовать их питание и медобслуживание, а также фельетон восторженного борзописца.

2.

А дальнейший разгром храмов проходил уже без всяких предварительных разъяснений. Закрывали их подряд, один за другим, сперва обносили дощатым забором, потом крючьями стаскивали резные иконостасы, иконы кололи на дрова**, медную утварь сдавали в металлолом, всю старину увозили, книги метрические, исповедальные и другие отправляли в архивохранилище - в Новоспасский монастырь, стоявший на том же левом берегу Москвы-реки, как и Симонов, но километра на два выше по течению. Этот монастырь уцелел и теперь отреставрирован. Он выглядит великолепно, им теперь любуются москвичи, но Симонов монастырь был величественнее, внушительнее.