красное, как арбуз, лицо Николая. Острым взглядом он словно оценивал душевное состояние царя прежде, чем войти.
– Не принюхивайся. Скажу сам. Не в духе. Так что, либо быстро войди, либо закрой дверь за собой с той стороны.
Николай быстро вошел. Ростом он превосходил даже царя, но был худой как жердь.
– Ну, раз отважился, иди ближе. Садись вот на тот стул.
Ирод рукой указал на одинокий стул перед креслом, в котором сам, развалившись, полулежал. Николай юрко прошмыгнул к стулу и уселся, держа ноги вместе как женщина.
– Не тяни! Говори! Что тебе надо от меня, «моя пишущая левая рука»? Надеюсь еще не извелся пером.
Николай страшно боялся царя. Оттого всякий раз при встрече сначала терялся. Начинал говорить, слегка заикаясь. Затем, откуда-то приходила смелость. Речь постепенно приобретала гладкость и доходила до витиеватости. При этом Ирод тщетно напрягал свои умственные способности, чтобы уследить за ходом его мыслей. Но сдавался быстро, глядя на Николая, как баран на новые ворота, а потом, недоуменно обращался к собеседникам: «Я никак не пойму, что же хотел сказать этот Николай». В ответ Николай молча и многозначительно улыбался, и уже дальше позволял себе дерзости, сдабривая свою речь мудреными фразами, не всегда понятными даже ему самому. Все это ему прощалось.
Царь особо не блистал своим образованием, но любил окружать себя писателями, архитекторами, артистами, музыкантами, одним словом теми, кого греки называли «θυμελικοί», людьми искусства, которым он всегда покровительствовал.
– Ваше Вы… Великий…кий…кий…кий… царь. Ваше Выс…выс… выс…
Ирод невольно улыбнулся. Даже настроение несколько просветлело.
– Хорошо, хорошо. И Великий, и Высокий. Считай, что я за тебя сказал. Нет времени. Переходи к делу.
– Выс…выс…выс. Вел…вел…вел…
Ирод развеселился.
– Послушай, Николай. Мы с тобой почти ровесники. Назови меня по имени – Ирод.
– Ир…ир…ир…
– Остановись. Может легче сказать просто царь. Скажи: царь.
– Царь.
– Молодец! Ну пляши теперь оттуда. Только быстро.
– Царь, Коген Гадол Вас дожидается здесь во Дворце с утра, – выпалил Николай.
– Постой, не так быстро. Не понял. При чем тут Коген Гадол и ты. Он к тебе что ли пришел?
– Нет, царь, он пришел к вам. И теперь сидит в Гостевом доме с дочерью, с царицей Мариамме Второй.
– Опять ни х*я не понял. Он пришел к дочери или ко мне?
– К вам, но сидит с дочерью.
– Ну, пусть сидит. Тебе какое дело?
– Мне!? – переспросил Николай.
– Да, тебе! Не мне же! А кто еще тут есть кроме нас двоих? Лучше скажи, зачем пришел?
– Но я не мог не прийти, Уро… Ирод…нет…Царь. Наступил величайший момент истории. Как я мог не прийти. А?! Скажи мне, Ирод!? Царь!
От волнения Николая трясло. Он говорил обиженно, с пеной у рта. Слюни брызгами летели прямо на царя. Николай вошел в раж.
– Придет время, люди будут изучать, писать сотни книг об этом поворотном пункте истории человечества, самые лучшие умы будут искать его онтологические корни и выводить гносеологические последствия. А ты, Ирод, Царь, развалился тут, как мешок…, не знаю с чем, и спрашиваешь, мне какое дело. А!? Я не могу быть в стороне от истории в ее самый величайший момент! Вот какое мне дело!
– Ни х*я не понял. Но согласен. Не оставайся в стороне. Только успокойся и отодвинь свой стул подальше.
Николай отодвинул стул и сел обиженно боком в позе непонятого гения.
– А теперь коротко и ясно объясни мне, что за величайший момент истории. У меня каждый день – величайший момент истории. Только прошу тебя, без мудреных слов. Коротко, в двух словах.
– В двух словах хочешь? Хорошо. Вот тебе два слова: идет Имману-Эл!
– Кто, кто идет? Имману-Эл!? Это еще кто? Новый иноземный цезарь?
– Нет, не иноземный. А Великий Царь иудеев и Высший Священник Эл Элйона.
Только теперь у Ирода возник интерес.
– Что, идет против меня? Кто его поддерживает?
– Никто.
– Откуда он идет? Не из Египта ли, случайно?
– Нет, не из Египта. Он еще не родился.
– Ты что, в своем уме? Или меня за идиота принимаешь?
– Нет, царь. Мешиах родится согласно Великому Тайному Предсказанию Мелхиседека.
– А, постой. Так ты про Мешиаха. Вспомнил. Симон что-то мне говорил о каком-то предсказании, известном только Сеган ХаКодешиму.
– Вот именно. Ныне наступило время его исполнения. Потому и пришел Коген Гадол. Но он не верит в Мешиаха.
– И правильно делает. А ты что веришь?
Николай разделял эссеанскую веру в Мессию, хотя и был не иудеем, а эллином.
– Да. Я верю.
– Дело твое. Ну расскажи мне коротко о нем.
– Коротко не расскажешь. Это Мешиах! Помазанник!
– Хорошо, тогда отвечай коротко на вопросы. Кто он и чей он сын?
– Он сын Эл Элйона. Родится в доме Давида, как предсказывали пророки.
– Опять ни х*я не понял. Он кто, сын Эл Элйона или Давида?
– И того и другого.
– Они что вместе одновременно, так сказать, одну и ту же женщину, ну сам понимаешь? Или Он сначала его, а потом тот как бы ее, ну понимаешь, чтобы передать дальше святое семя?
– Царь, это худшее богохульство, которое мне доводилось слышать за всю мою жизнь.
– Ну подожди, подожди! Я не богохульствую. Я ничего не утверждаю. А только спрашиваю. Из любознательности. Просто ума не приложу, как одна женщина от двух мужчин может иметь одного и того же ребенка.
– Это не совсем так. Это тайна. И никто ее не знает. Может быть, знает только Сеган ХаКодешим.
– Кстати, а Сеган тоже пришел?
– Нет, Коген Гадол пришел без него. Только с помощником.
– Ну, отлично. Ты, надеюсь, теперь не в стороне от истории и уже попал в нее. Теперь-то успокоился, «моя дрожащая левая рука»?
– Нет, царь. Нам надо подробно обсудить положение.
– Кому нам?
– Тебе, мне, Коген Гадолу и Сеган ХаКодешиму.
Ирод заметил, что Николай поставил себя сразу после царя.
– Зачем спешить. Он ведь еще не родился. Времени до хрена. Успеем. Я теперь устал. Надо немного поспать. Иди и запиши наш разговор.
– А что сказать, Коген Гадолу?
– А что, он просил тебя доложить о себе?
– Нет.
– Ну не дергайся тогда. Оставь его в покое. Пусть сидит себе со своей дочерью. Посидеть с дочкой всегда приятно. Не так ли?
У Николая не было ни жены, ни детей. «Книги – мои дети».
– Впрочем, тебе не понять, – промолвил грустно Ирод.
Вернулись тяжелые мысли о Соломпсио, осознание безысходности, в которую она его поставила. Николаю как-то удалось на время вывести его из этого состояния. Он себя ощутил в своей стихии – в иудейской политике. Но