покоя.
Это общее отчаяние и воодушевление оказывали сильное воздействие на чувства верующих, точно так же как весенний праздник фригийской религии, причем теми же средствами. Но, помимо того, им приписывался эзотерический смысл, ведомый лишь благочестивой элите. Наряду с публичными церемониями существовал тайный культ, доступ к которому открывала лишь череда посвящений. Герою Апулея, чтобы получить полное откровение, пришлось подвергнуться этому испытанию трижды. Еще в Египте жрецы делились некоторыми обрядами и толкованиями только в обмен на обещание ничего не разглашать; именно так и обстояло дело в культе Исиды в Абидосе и других местах{183}. Когда Птолемеи определили греческий ритуал своей новой религии, она приняла форму мистерий, распространенных в эллинистическом мире, и сблизилась, в частности, с элевсинскими мистериями. В этом ощущается вмешательство евмолпида Тимофея{184}.
Но хотя церемониал посвящений и само представление литургической драмы были, таким образом, приспособлены к религиозным обычаям греков, теоретическое наполнение александрийских мистерий осталось чисто египетским. В соответствии с древними верованиями участники мистерий всегда надеялись через отождествление усопшего с Осирисом или Сераписом обрести бессмертие.
Наверное, ни у какого народа не находят столь недвусмысленного подтверждения, как у египтян, слова Фюстеля де Куланжа: «Первой мистерией была смерть, она поставила человека на путь других мистерий»{185}. Ни у кого жизнь в такой степени не определялась заботами о загробном; никто не предпринимал столь тщательных и столь сложных действий, призванных обеспечивать и поддерживать иное существование мертвых. Погребальная литература, памятниками которой мы обладаем в неисчислимом количестве, достигла беспрецедентного уровня развития, и нет народа, чья архитектура воздвигла бы гробницы, сопоставимые с пирамидами или фиванскими скальными погребениями.
Эта постоянная забота о том, чтобы обеспечить своим близким и себе самому жизнь после этой жизни, проявляется в различных формах, но в конце концов конкретизируется в культе Осириса. Судьба Осириса, умершего и воскресшего бога, в итоге стала прототипом того, что ожидает всякого человека, соблюдающего погребальные обряды. Один египетский текст гласит: «Истинно, что он будет жить — так же, как жив Осирис; истинно, что он уже не умрет — так же, как не мертв Осирис; истинно, что он не уничтожится — так же, как не уничтожен Осирис»{186}.
Таким образом, если покойный благоговейно служил Осирису-Серапису, он сольется с ним, разделит с ним его вечность в подземном царстве, где восседает неминуемый судья. Он будет жить не только как прозрачная тень или неуловимый дух, но полностью имея тело и душу. Таково было египетское учение, и определенно его разделяли и те мистерии, которые бытовали в греко-латинском мире{187}.
Посредством инициации мист возрождается к сверхчеловеческой жизни и сравнивается с бессмертными{188}. В экстазе он верит, что переступает через порог смерти и созерцает богов преисподней и небес лицом к лицу{189}. После кончины, если он точно выполнит все обязанности, которые, устами жрецов, налагают на него Исида и Серапис, последние продлят его жизнь сверх срока, отпущенного ему судьбой, и в их поземном царстве он сможет вечно делить с ними их блаженство и приносить им дары{190}. «Невыразимое упоение», которое он испытывает, созерцая священные храмовые изображения{191}, превратится в вечное блаженство, когда вместо видимости он насладится божественным присутствием, и, неразрывно соединившись с этой несказанной красотой, его алчущая душа утешится ее радостями{192}.
К тому времени, когда, при республике, александрийские мистерии распространились в Италии, еще ни одна религия не давала людям столь официального обещания блаженного бессмертия, и главным образом по этой причине они приобрели непреодолимую притягательную силу. Вместо расплывчатых и противоречивых философских суждений об участи души Серапис предлагал определенность, основанную на божественном откровении и подкрепленную верой бесчисленных поколений, которые были ему преданы. То, что орфики смутно угадывали сквозь покрывало легенд и силились доказать в Великой Греции{193}, а именно, что эта земная жизнь есть испытание, подготавливающее к иной, более высокой и чистой, а средством, обеспечивающим блаженство за гробом, могут быть обряды и правила, данные в откровении самими богами, теперь проповедовалось с небывалой до того времени твердостью и определенностью. В основном именно благодаря этим эсхатологическим учениям Египет завоевал римское общество, и в частности толпы обделенных, над которыми тяготели все его несправедливости.
Влияние и популярность верований в будущую жизнь оставила свои следы даже в нашем языке, и, заканчивая этот очерк, в котором я был вынужден воздержаться от любых живописных деталей, я бы хотел показать, каким образом французское слово до сих пор неявно хранит память о древних египетских представлениях.
Морозными ночами своих долгих зим скандинавы грезили о Вальхалле, где в крепко запертых и ярко освещенных залах усопшие воины греются, попивая хмельной напиток, подносимый Валькириями; под знойным небом Египта, рядом с бесплодными песками, где путник погибает, изнуренный жаждой, люди желали умершему найти в своих посмертных скитаниях прозрачный источник, который бы угасил сжигающий его жар, и чтобы северный ветер освежил его своим дыханием{194}. Даже в Риме приверженцы александрийских богов часто писали на надгробиях свое пожелание: «Пусть Осирис даст тебе холодной воды»{195}. Вскоре эта вода в переносном смысле превратилась в источник жизни, который орошает души, жаждущие бессмертия. Эта метафора настолько вошла в употребление, что в конце концов, латинское refrigerium (прохлада) стало синонимом утешения и блаженства. Это выражение продолжало использоваться в том же смысле в церковной литургии{196}, и именно поэтому мы, хотя христианский рай совсем не похож на поля Пару, до настоящего времени молимся о духовном «rafraîchissement» (освежении) усопших.
Глава V
СИРИЯ
На Западе сирийские культы никогда не объединялись с египетскими или малоазийскими. Они прибыли туда в разные эпохи, подобно морским волнам, накатывающим одна за другой, с берегов Финикии и из ливанских долин, с евфратской границы и из пустынных оазисов и, несмотря на свое сходство, продолжали сосуществовать в римском обществе, не смешиваясь. Самоизоляция, которую они поддерживали, и упорная приверженность их адептов к своим специфическим обрядам были следствием и своеобразным отражением разобщенности самой Сирии, в которой разные племена и районы оставались более отличными, чем где-либо еще, даже когда были объединены под властью Рима. Они стойко сохраняли своих локальных богов, как и семитские наречия.
Четко обрисовать здесь индивидуальные особенности каждого конкретного культа или восстановить его историю невозможно — этого не позволяет сделать недостаточность наших сведений, но можно обозначить в целом те пути, которыми они в разное время проникли в западные страны, и попытаться определить их общие черты, стремясь при этом показать, что нового принесло римлянам сирийское язычество.
Первым семитским божеством, которое стала признавать Италия, была Атаргатис —