населения Земли, чем столетие назад, имела возможность непосредственно влиять на свою политическую судьбу. Это, несомненно, имело место в Западной Европе и Америке, но это должно быть сопоставлено с не поддающимися количественной оценке барьерами на пути к участию, связанными с колониализмом. Доколониальные государства во всем мире не были либеральными демократиями, в которых все граждане теоретически обладали одинаковыми политическими правами и имели широкую защиту от произвола государства. Однако во многих регионах, по крайней мере среди элиты, возможности для дискуссий и переговоров по государственным вопросам были более широкими, чем в условиях авторитарного колониального правления. В течение XIX века демократия продвигалась вперед, но не везде и даже в наиболее эффективно функционирующих системах она не соответствовала тем стандартам стабильной массовой демократии, которые сегодня считаются само собой разумеющимися в большинстве стран Европы.
Американская и Французская революции сформулировали концепцию народного суверенитета и закрепили ее в своих конституциях. Во Франции, под влиянием Жан-Жака Руссо, этот идеал был доведен до такого уровня, какого нет нигде в мире до сегодняшнего дня. Правда, авторы Конституции США уже предусмотрели систему сдержек и противовесов против тирании большинства, оградив себя элементом реального страха перед неискаженным волеизъявлением избирателей. Косвенный выбор президента коллегией выборщиков, который долгое время имел определенное логистическое обоснование с учетом размеров страны, до сих пор сохраняется как пережиток такого отношения. В Европе память о терроре 1793-94 гг. была глубокой: даже владельцы собственности, стремясь предотвратить княжеский абсолютизм в любом варианте, включая наполеоновский, боялись не более чем "анархии" или "правления толпы" и принимали соответствующие меры предосторожности. Однако, родившись, двуединый идеал народного суверенитета - воля избирателей должна находить наиболее полное выражение, а народ должен иметь возможность отстранить от власти любую власть - в принципе оставался мерилом всей политики. В этом и заключалась настоящая новизна XIX века: революция как в ожиданиях, так и в тревогах. Борьба за политические системы приобрела новую динамику. Главным вопросом стало не то, насколько справедливым должен быть правитель и как лучше сохранить древние права своей статусной группы, а то, кто и в какой степени может и должен участвовать в принятии решений, касающихся общего блага.
Определить, насколько демократична та или иная страна, далеко не просто.Бывает трудно отличить реальность от демократического фасада; критерии могут быть и нечетко смешаны - например, законодательно прописанные возможности участия в жизни общества наряду с показателями соблюдения прав человека, которые сегодня часто являются предпочтительным мерилом нравственности той или иной политической системы. Многогранный и расплывчатый для XIX века вопрос о демократии можно разделить на несколько аспектов. Здесь целесообразно использовать широкое понятие. Например, женское избирательное право как необходимое условие демократии не дало бы ни одной демократической страны в Европе XIX века, и даже активное избирательное право в 45% мужского населения - далеко не самый строгий критерий по сегодняшним меркам - существовало лишь в меньшинстве европейских стран около 1890 года.
Верховенство права и публичная сфера
И логически, и исторически образ верховенства закона обозначает любое либеральное ограничение власти в политической системе. Высокое значение, независимо от культурного контекста, придается защите личности от произвола чиновников: политическая власть должна осуществляться в соответствии с законами, которые известны и в идеале действительны для всех членов общества; некоторые из них, особенно религиозные, обязательны даже для правителя и не могут быть изменены по его воле. Эта идея не является европейским изобретением, она давно присутствует, например, в Китае и исламском мире. Но с особой силой и строгостью она оформилась в политической практике Англии, где верховенство закона стало рассматриваться как нечто само собой разумеющееся. Суть английской концепции, полностью сформировавшейся в середине XVIII века, состояла из трех пунктов: (а) профессионально подобранная и организованная судебная система, отвечающая за применение общего права; (б) реальная возможность оспорить правительственные меры в суде; (в) законодательная и судебная власть, уважающая неприкосновенность личности и собственности и свободу печати. На континенте распространение аналогичной правовой культуры заняло больше времени; основные права стали предметом обсуждения гораздо позже, чем в англоговорящих странах. В начале XIX века под верховенством закона понималась, прежде всего, независимость судебной системы, предполагающая прозрачность и защищенность судей от увольнения, а также юридическая обоснованность всех действий правительства. Основное внимание уделялось защите собственности.
На практике такие формы конституционного строя вполне могут сочетаться с "недемократическими" или даже доконституционными условиями на уровне политической системы. Например, в германских государствах верховенство закона было широко распространено еще до того, как утвердился принцип конституционного правления. Более того, по мнению некоторых теоретиков конца XVIII века, такой конституционализм был отличительной чертой "просвещенного абсолютизма", отличавшей его от тирании. Реформы 1860-х годов в России также постепенно способствовали формированию в повседневной жизни осознания "законности" (законности), которая в течение полувека будет сосуществовать с самодержавной системой.
Теоретически европейские представления о правовом государстве были перенесены в колониальные империи. Хотя к концу XIX в. специальное расистское законодательство все чаще применялось к туземцам, шансы небелых подданных британской короны на справедливый суд были не намного хуже, чем у представителей низших классов на Британских островах. Заметная роль юристов в борьбе за свободу Индии в начале ХХ века была обусловлена именно значимостью этой неполитической правовой сферы для функционирования колониального общества. Она не только делала их важными посредниками, но и открывала юристам доступ в сферу универсальных норм, обязательных для исполнения самими колониальными правителями. По крайней мере, в Британской империи верховенство права устанавливало определенные пределы колониальному деспотизму. В таких чрезвычайных ситуациях, как Великое индийское восстание 1857/58 гг. или восстание на Ямайке в 1865 г., эти правовые гарантии со скандалом отменялись. Но, тем не менее, машина империи послужила распространению британской идеи правового государства на все континенты.
Несмотря на колониальные нюансы, правовая ситуация не всегда была менее благоприятной, чем на соседних территориях, находившихся под властью коренного населения; так, например, свободная китайская пресса развивалась не в императорской империи, а в колониальных анклавах, таких как Гонконг и Международное поселение в Шанхае, где действовали британские правовые концепции. Что касается французского правопонимания, то в ходе его развития в XIX веке законности действий правительства придавалось меньшее значение. Правовой контроль над администрацией во Франции был в любом случае менее выражен, чем в Великобритании, а в колониях закон обеспечивал значительно более слабую и менее широкую защиту неевропейцев.
Важнейшей правовой особенностью США стало наличие Верховного суда, уполномоченного с 1803 г. толковать Конституцию в динамике долгосрочных конституционных изменений, не диктуемых политикой дня. Ни одно правовое государство в Европе не имело такого независимого судебного органа, в который