Я встал, подошел к закопченному окну и выглянул наружу; там группа пациентов вяло играла в софтбол.
— Я выпущу вас прямо сейчас. Вы сможете пойти домой сегодня днем, перед ужином. Это будет несколько незаконно, и у меня могут возникнуть неприятности, но если свобода — это всё, что я могу вам дать, я дам вам ее.
— Ты меня разводишь?
— Вы доберетесь до города где-то за час, если я сам вас отвезу.
— А в чем прикол? Если я могу выйти сегодня, почему я не мог выйти месяц назад? Я ни фига не изменился, — усмехнулся он.
— Знаю. Зато я изменился. — Я опять повернулся к нему спиной и посмотрел в окно. Там за лужайкой, где играли в софтбол, маленький мальчик пытался запустить воздушного змея.
— Думаю, эта больница — тюрьма, а врачи — тюремщики, — сказал я, — а город — ад, и наше общество работает на то, чтобы убить дух любви, который может существовать между людьми. Мне повезло. Я тюремщик, а не заключенный, и поэтому могу вам помочь. Я помогу вам. Но позвольте попросить вас об одном одолжении.
Когда я повернулся к нему, он сидел, подавшись вперед, на самом краешке стула, напряженный и сосредоточенный, как животное перед прыжком. Когда я замолчал, он нахмурился и прошептал:
— Каком?
Этот хмурый вид и шепот предупредили меня, что не сработает ни одно из двух «одолжений», которые были у меня на уме: «приходи ко мне в офис» и «будь моим другом». Человек не станет по-дружески относиться к своему тюремщику за то, что тот дал ему свободу, коль скоро свобода была заслуженной; что касается отношений «доктор — пациент», в них изначально заложено поражение. Я стоял, беспомощно глядя на него.
— Что я должен сделать? — спросил он. Корабельный гудок на реке простонал дважды, как предупреждение.
— Ничего, — сказал я. — Ничего. Я вспомнил, что хотел помочь вам. Точка. Вы не должны ничего делать. Вы выйдете на свободу. На свободе делайте, что хотите. Будете свободны и от этой больницы, и от меня.
Он посмотрел на меня с подозрением, а я на него серьезно, как актер, играющий благородного героя. Мне очень хотелось сказать вслух, какой великолепный поступок я совершаю, но скромный Иисус одержал верх.
— Ну, вперед, — сказал я. — Раздобудем ваши вещи и уберемся отсюда.
Как оказалось, чтобы вызволить Артуро Тосканини Джонса, понадобилось больше часа, причем, как я и опасался, это было незаконно. Мне удалось выписать его из отделения под мое попечение, но выписка не давала ему разрешения покинуть больницу. Для этого нужно было формальное распоряжение одного из директоров, которое в тот день получить было невозможно. Поговорю с доктором Манном за обедом в пятницу или, может быть, позвоню.
Я отвез Джонса в дом его матери на 142-й улице в верхнем Манхэттене. За всю дорогу ни один из нас не проронил ни слова, а выходя из машины, он сказал только:
— Спасибо, что подвез.
— Пустяки, — ответил я.
Он слегка замешкался, хлопнул дверцей и зашагал прочь.
Еще одной безрезультативной подачей больше для Иисуса.
К тому моменту как я освободил Артуро из больницы, я был совершенно измотан, так что мое молчание в машине отчасти объяснялось усталостью. Ежеминутно стараться быть кем-то вроде Иисуса, не вполне естественным для своей личности, — тяжелая работа. Да просто невыполнимая, если уж честно. В течение всего того дня я замечал, что моя система могла выдержать не более сорока минут пребывания в роли любящего Иисуса, после чего я впадал в апатию и безразличие. Если я продолжал играть роль после сорокаминутной отметки, то делалось это скорее механически, чем с чувством.
Пока я ехал на свидание с Арлин, мой затуманенный разум пытался тщательно проанализировать наши с ней отношения. Христианство смотрит на адюльтер неодобрительно — это я понимал. Наши отношения были грехом. Должен ли Иисус просто уклониться от рандеву с любовницей? Нет. Он захотел бы выразить свою любовь к ней. Свое агапэ[56]. Он захотел бы напомнить ей о некоторых подобающих случаю заповедях.
Таков был замысел Иисуса, когда он встретился с миссис Джейкоб Экштейн в Гарлеме на углу 125-й улицы и Лексингтон-авеню и поехал к слабо освещенной секции автостоянки аэропорта Ла-Гуардиа, выходящей на залив. Женщина была весела и непринужденна и большую часть дороги проговорила о «Случае Портного»[57], книге, которую Иисус не читал. Но из того, что она говорила, было ясно, что автор романа не познал любви и что книга усугубляла циничное, лишенное чувства вины, бесстыдное и беспечное погружение миссис Экштейн в западню. Такой настрой казался Иисусу категорически неправильным, чтобы приступать к обсуждению иудео-христианской любви.
— Арлин, — сказал Иисус после того, как припарковался, — случалось ли тебе испытывать чувство великого тепла и любви к людям?
— Только к тебе, любимый, — ответила она.
— Случалось ли тебе испытывать огромный прилив тепла и любви к какому-нибудь человеку или ко всему человечеству?
Женщина вскинула голову и подумала.
— Случалось иногда.
— Чем ты это объясняешь?
— Алкоголем.
Женщина расстегнула ширинку Иисуса, просунула руку внутрь и заключила в нее Божественный Инструмент. Он был — ив этом сходятся все источники — наполнен исключительно агапэ.
— Дочь моя, — сказал он, — разве тебя не волнуют страдания, причиняемые твоему мужу и Лилиан?
Та уставилась на него.
— Конечно, нет. Мне это нравится.
— Тебя не волнуют чувства твоего мужа?
— Чувства Джейка! — закричала она. — Да Джейк совершенно хладнокровен. У него нет никаких чувств.
— И даже любви?
— Может, раз в неделю и есть.
— Но у Лилиан есть чувства. У Бога есть чувства.
— Знаю, и думаю, ты поступаешь с ней жестоко.
— Это верно, и вы с доктором Райнхартом должны перестать делать то, что столь очевидно грешно и что должно причинять ей боль.
— Мы ничего такого не делаем, это ты заставляешь ее страдать.
— Доктор Райнхарт станет лучше.
— Вот и хорошо. Видеть не могу, как она расстраивается из-за тебя. — Она по-дружески сжала Божественный Инструмент, а затем опустила голову между его ног и всосала Духовное Спагетти.
— Но Арлин! — сказал Он. — То, что доктор Райнхарт занимается с тобой любовью, — не что иное, как блуд, и именно это может причинить ей боль.
Женщина продолжила искушать Иисуса своим змеиным языком, но, не достигнув ощутимого эффекта, поднялась. Лишенная своего греховного удовольствия, она выглядела недовольной.
— О чем ты? Что еще за блуд? Еще одно твое извращение?
— Физическое сношение с доктором Райнхартом — грех.
— Кто такой этот доктор Райнхарт, о котором ты все твердишь? Что с тобой сегодня такое?
— То, что ты делала, жестоко, эгоистично и против Слова Божьего. Твой роман мог бы иметь пагубные последствия для Лилиан и детей.
— Как!?
— Если бы они узнали.
— Она бы всего-навсего с тобой развелась.
Иисус удивленно посмотрел на женщину.
— Мы говорим о людях и о Священном Институте Брака, — сказал Он.
— Не понимаю, о чем ты.
Иисус исполнился гневом, оттолкнул руку женщины и застегнул Священную Ширинку.
— Ты так погрязла в своем грехе, что не ведаешь, что творишь.
Женщина тоже разозлилась.
— Три месяца ты наслаждался, а теперь вдруг обнаружил, что это — грех и что я грешница.
— Доктор Райнхарт тоже грешник.
Женщина ткнула кулаком в Промежность.
— Не густо тут сегодня, — сказала она.
Иисус смотрел через ветровое стекло на маленький катер, медленно плывущий через залив. Две чайки, которые следовали за ним, свернули в сторону и поднялись по спирали вверх футов на пятьдесят, а потом спустились по спирали вниз к Нему, кружа вне поля зрения с другой стороны машины. Сигнал? Знак?
Иисус со смирением понял, что, конечно же, вел себя неразумно. В течение нескольких месяцев трахая миссис Экштейн с превеликим удовольствием в теле доктора Райнхарта, Он сбил ее с толку. Ей было сложно узнать Его в теле того, кого она знала в роли грешника. Он взглянул на нее. Она сидела, сердито уставившись на воду, руки на коленях крепко сжимали наполовину съеденный шоколадный батончик с миндалем. Ее голые коленки вдруг показались Ему коленками маленького ребенка, ее эмоции — эмоциями маленькой девочки. Он вспомнил, как должен относиться к детям.
— Пожалуйста, прости меня, Арлин. Я безумен. Признаю это. Я не всегда бываю собой. Часто теряю себя. Отказаться от тебя, неожиданно заговорив о грехе, Лил и Джейке, — это должно казаться жестоким лицемерием.
Когда она повернулась, чтобы посмотреть Ему в лицо, Он увидел, что глаза ее полны слез.
— Я люблю твой член, а ты любишь мою грудь, это ведь не грех.
Иисус обдумал эти слова. Они действительно казались резонными.