К концу первой недели я отчаянно хотел знать: подразумевал ли жребий, что мне дается свобода делать все что угодно, кроме проникновения? Или кроме эякуляции? А вдруг жребий имел в виду, что я должен избегать любой сексуальной активности?
Каковы бы ни были намерения жребия, на седьмой день я обнаружил себя на диване, скромно одетым в футболку и два носка, рядом с Арлин Экштейн, соблазнительно одетой в болтавшийся на талии красивый лифчик, один сползший до середины голени чулок, два браслета, одну сережку и одни трусики, целомудренно прикрывавшие ее левую лодыжку. Во исполнение своего железобетонного кодекса, со дня «Д» она не ложилась со мной в постель, но в ее железобетонном кодексе ничего не говорилось о машинах, полах, стульях или диванах, и различные части ее тела использовались в сочетании с различными частями моего в совершенно однозначных целях. Поскольку я принимал ее ласки, более того, поощрял их, то понял, что достиг точки, когда, скажи она «Войди в меня» и ответь я «Мне не хочется», она бы от смеха лопнула. Децибелы ее стонов указывали, что через тридцать пять секунд она затребует моего физического присутствия в ее комнате для игр.
Чтобы оттянуть, судя по всему, неизбежный акт, я сменил положение, поместил голову между ее ног и начал передачу недвусмысленного устного (в смысле через уста) сообщения. Ее ответ был столь же недвусмысленным, и послание ее было прекрасно понято. Но я знал, что Арлин считала такой обмен информацией хоть и приятным, но относительно слабым заменителем ортодоксального разговора лицом к лицу.
Мой образ действий становился ясным. Моя совесть с замечательной легкостью решила, что жребий подразумевал только воздержание от генитального сношения, и хотя Арлин однажды и сказала мне, будто она читала, что от спермы поправляются, и не хотела ее пробовать, это стало вопросом ее кодекса чести против кодекса чести дайсмена, или живущего по воле жребия. В следующие полминуты честь дайсмена осталась невредима, я получил сексуальное удовлетворение, а Арлин смотрела на меня, широко открыв глаза и вытирая рот тыльной стороной руки.
Хотя я извинился за то, что назвал своей «несдержанностью» («Это так теперь называется?» — спросила она), Арлин нежно прижалась ко мне, вероятно, гордая, что ей удалось так меня перевозбудить, что страсть перелилась через край против моей воли. Я еще раз признался в своей страстной платонической любви, воткнул в Арлин свои пальцы, поцеловал ее груди, рот… Еще несколько минут, и я во второй раз мог бы оказаться перед той же дилеммой без надежды на спасение, но, спохватившись, вскочил с дивана и начал добросовестно облачаться в недостающие детали своего внешнего декора.
15
Целый день я был Христом. Роль любящего Иисуса безусловно шла в зачет как разрушающий поведенческие паттерны случай, и я сам удивился, каким смиренным, любящим и сострадательным я себя чувствовал. Жребий приказал мне «быть как Иисус» и постоянно питать христианскую (точнее «Христову») любовь к каждому встречному. В то утро я добровольно отвел детей в школу, держа их за руки и чувствуя себя великодушным и любящим отцом. Вопрос Ларри «Что случилось, папа, почему ты идешь с нами?» нисколько меня не расстроил. Вернувшись, в своем домашнем кабинете перечитал Нагорную проповедь и большую часть Евангелия от Марка, а прощаясь с Лил перед ее уходом «в загул» по магазинам, благословил ее и проявил такую нежность, что она решила, будто со мной что-то неладно. В одно ужасное мгновение я был почти готов признаться в своем романе с Арлин и умолять о прощении, но вместо этого решил, что то был другой человек — и другой мир. Когда я снова увидел Лил вечером, она призналась, что моя любовь помогла ей потратить в три раза больше, чем обычно.
Свидание с Арлин было назначено на вторую половину того же дня, но я знал, что буду убеждать и ее, и себя положить конец нашему греху и молить о прощении. Я пытался с особым состраданием отнестись к Фрэнку Остерфладу и Линде Райхман, моим утренним пациентам, но большого эффекта это не возымело. Я добился кое-какой реакции от мистера Остерфлада, когда упомянул, что, вероятно, изнасилование маленьких девочек — это грех: он взорвался и сообщил, что они заслуживали того, что он с ними сделал. Пока я читал ему Нагорную проповедь, он приходил во всё большее возбуждение, а когда я дошел до того места, где говорится, что, если правый глаз соблазняет тебя, вырви его и, если рука соблазняет тебя… он рванулся с кушетки через стол и схватил меня за горло даже раньше, чем я перестал читать. После того как Джейку, его пациенту и мисс Рейнголд в конце концов удалось нас разнять, весьма смущены были мы оба и с большой неохотой сознались, что обсуждали Нагорную проповедь.
Когда Линда Райхман разделась до талии, а я предложил ей помолиться вместе, похоже, мое предложение вызвало у нее отвращение. Когда она начала целовать меня в ухо, я заговорил с ней о значении духовной любви. Когда она рассердилась, я попросил ее простить меня, но когда она расстегнула мою ширинку, я опять начал читать из Нагорной проповеди.
— Что с вами сегодня, черт возьми? — презрительно усмехнулась она. — Вы еще хуже, чем были в нашу последнюю встречу.
— Я пытаюсь показать вам, что есть духовная любовь, которая обогащает гораздо более самого совершенного из физических переживаний.
— И вы действительно верите в это дерьмо? — спросила она.
— Я верю, что все люди являются заблудшими, пока не наполнятся безмерной горячей любовью ко всем людям, духовной любовью, любовью Иисуса.
— Вы правда верите в это дерьмо?
— Да.
— Верните мне деньги.
Когда в тот день мы с Джейком встретились за ланчем, я почти плакал. Я так хотел помочь ему, попавшему в заложники этого безжалостного, на запредельных оборотах работающего двигателя, несущемуся по жизни и упускавшему всё, и в особенности — великую любовь, которая наполняла меня. Он цеплял вилкой здоровенные куски тушеной говядины с лимской фасолью и рассказывал мне о своем пациенте, который по ошибке совершил самоубийство. Я искал какой-то способ разрушить вроде бы неприступную стену его бронированного «я» и не находил. Ланч продолжался, и я становился все печальнее и печальнее. Я почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. Я рассердился на себя за сентиментальность и стал искать какой-нибудь путь к его сердцу.
«Путь к его сердцу» — именно это выражение я обдумывал в тот день. У каждого человека и у каждой религии есть свой лексикон и стиль; под влиянием роли Иисуса Христа я обнаружил, что люблю людей, и этот опыт выражался в непривычных действиях и в непривычном языке.
— Джейк, — сказал я наконец, — тебе случается испытывать великое тепло и любовь к людям?
Он замер с вилкой у рта и секунду изумленно таращился на меня.
— Что ты имеешь в виду? — сказал он.
— Тебе случалось испытывать огромный прилив тепла и любви к какому-нибудь человеку или ко всему человечеству?
Он смотрел на меня еще мгновение, а потом сказал:
— Нет. Фрейд связывал такие чувства с пантеизмом и стадией развития двухлетних детей. Я бы сказал, что иррациональный прилив любви является регрессией[55].
— И ты никогда такого не испытывал?
— Нет. А что?
— Но что, если такие чувства… прекрасны? Что, если они окажутся лучше, желаннее, чем любое другое состояние? Будут ли они все равно оставаться нежелательными из-за своей регрессивности?
— Конечно. Кто пациент? Этот малыш Кеннон, о котором ты мне рассказывал?
— А если бы я сказал тебе, что такой прилив любви и тепла ко всем чувствую я?
Паровой экскаватор остановился.
— И в особенности — любовь к тебе, — добавил я. Джейк моргнул за стеклами очков и посмотрел, как мне показалось, испуганно (это моя собственная интерпретация выражения, какого я никогда раньше на его лице не видел).
— Я бы сказал, что ты регрессируешь, — сказал он нервно. — Ты заблокирован по какой-то линии своего развития, и, чтобы избежать ответственности и найти помощь, ты чувствуешь эту великую детскую любовь ко всем. — Он опять начал есть. — Это пройдет.
— Думаешь, я шучу насчет этого чувства, Джейк?
Он отвел взгляд, глаза его прыгали по комнате с предмета на предмет, как пойманные воробьи.
— Не могу сказать. Люк. В последнее время ты ведешь себя странно. Может, это игра, может, искренне. Возможно, тебе следует вернуться к анализу и тогда уже поговорить обо всем этом с Тимом. Мне трудно здесь о чем-либо судить, поскольку я — твой друг.
— Ладно, Джейк. Но я хочу, чтобы ты знал, что я люблю тебя, и я не думаю, что это имеет хоть какое-нибудь отношение к объект-катексису или анальной стадии.
Он нервно моргнул, прекратив жевать.