Он нервно моргнул, прекратив жевать.
— Естественно, это Христова любовь или, скорее, иудео-христианская, — добавил я.
Он выглядел все более и более напуганным. Я начал его побаиваться.
— Я говорю только о горячей, пылкой братской любви, Джейк, здесь не о чем беспокоиться.
Он нервно улыбнулся, бросил быстрый взгляд и спросил:
— И часто у тебя эти приступы, Люк?
— Пожалуйста, не нужно об этом беспокоиться. Лучше расскажи мне о том пациенте. Ты закончил писать о нем статью?
Вскоре Джейк, дав полный ход, вернулся на главную колею, а своего коллегу, исполненного любви Люциуса Райнхарта, успешно отправил на запасной путь отстаиваться на какой-то захолустной узловой станции, пока не выйдет случай написать о нем статью.
— Садись, сын мой, — сказал я Эрику Кеннону, когда в тот день он вошел в мой маленький зеленый кабинетик в больнице Квинсборо. Когда я позвонил, чтобы его привели, я чувствовал себя очень тепло и иисусово, и теперь, стоя за столом, я смотрел на него с любовью. Он посмотрел на меня в ответ так, будто полагал, что может заглянуть ко мне в душу, его большие черные глаза мерцали явным радостным изумлением. На нем были серые военные штаны и рваная футболка, но выглядел он безмятежно и был полон достоинства. Этакий гибкий длинноволосый Христос, который производил такое впечатление, будто каждый день делал гимнастику и трахнул каждую девчонку в округе.
Он подтащил стул к окну, как делал всегда, и беззаботно шлепнулся на него, вытянув ноги; с подошвы его левого кеда на меня безмолвно таращилась дыра.
Склонив голову, я сказал:
— Давай помолимся.
Он замер с открытым ртом посреди зевка, сцепил руки за головой и уставился на меня. Потом подтянул ноги, наклонился и опустил голову.
— Боже милостивый, — сказал я громко, — помоги нам в этот час служить воле Твоей, быть в согласии с душой Твоей, и да будет каждый вдох наш ко славе Твоей. Аминь.
Не поднимая глаз, я сел и стал размышлять, что делать дальше. На моих начальных сеансах с Эриком я применял в основном свой обычный метод ненаправленной терапии, и, к моему крайнему замешательству, именно он стал первым пациентом в письменной истории психиатрических наблюдений, который оказался способен просидеть молча и совершенно расслабившись все три первые терапевтические сессии подряд. На четвертой он проговорил час без умолку о состоянии своей палаты и мира в целом. На последующих сеансах он то молчал, то говорил сам с собой. В предшествующие три недели я только пару раз ставил предписанные жребием эксперименты и дал Эрику задание почувствовать любовь ко всем облеченным властью, но все мои уловки были встречены молчанием. Теперь же, когда я поднял голову, он смотрел на меня настороженно. Пригвоздив меня к месту своими черными глазами, он вынул из кармана пачку «винстона» и без слов предложил мне сигарету.
— Нет, спасибо, — сказал я.
— Просто как Иисус Иисусу, — с насмешливой улыбкой сказал он.
— Нет, спасибо…
— А что это за штуки с молитвами? — спросил он.
— У меня сегодня… религиозное настроение, — ответил я, — и я…
— Вам полезно, — сказал он.
— …Хотел, чтобы ты разделил это мое чувство.
— Да кто вы такой, чтобы быть религиозным? — спросил он неожиданно холодно.
— Я… я… я Иисус, — ответил я.
Мгновение его лицо сохраняло холодную настороженность, а потом расплылось в высокомерной улыбке.
— У вас нет воли, — сказал он.
— Что ты имеешь в виду?
— Вы не страдаете, вы не умеете заботиться, в вас нет огня, чтобы быть Христом, который действительно живет на земле.
— А у тебя, сын мой?
— А у меня есть. Во мне всегда был огонь, который сжигает меня изнутри каждый миг моей жизни, чтобы разбудить этот мир, чтобы выгнать долбаных ублюдков вон из храма, чтобы принести меч их отравленным идеей мира душам.
— Но как же любовь?
— Любовь? — рявкнул он, теперь сидя прямо и напряженно. — Любовь… — сказал он тише. — Любовь, говорите. Я испытываю любовь к тем, кто страдает, кто вздернут на дыбу этой машиной, но не к тем парням, что отдают приказы, не к палачам, не к ним.
— Кто они?
— Ты, приятель, и каждый, кто мог бы изменить машину, или сломать ее, или перестать работать на нее, но этого не делает.
— Я — часть машины?
— Каждую минуту, участвуя в этом психотерапевтическом фарсе в этой тюрьме с санитарами, вы вбиваете свой гвоздь в старый крест.
— Но я хочу помочь тебе, дать тебе здоровье и счастье.
— Ой, меня сейчас вырвет.
— А если бы я перестал работать на машину?
— Тогда для вас не все было бы потеряно. Тогда я мог бы послушать; тогда ваше мнение имело бы значение.
— Но если я оставлю систему, как я смогу тебя увидеть снова?
— Есть часы посещений. К тому же я собираюсь пробыть здесь совсем недолго.
Мы сидели на своих стульях и разглядывали друг друга с настороженным любопытством.
— Ты не удивлен тем, что я начал нашу сессию с молитвы, или тем, что я Иисус?
— Вы играете в игры. Не знаю почему, но вы это делаете. За это я ненавижу вас меньше, чем других, но знайте, что я никогда не стану вам доверять.
— Ты думаешь, что ты Христос?
Он отвел взгляд и посмотрел на закопченное окно.
— Имеющий уши, чтобы слышать, да услышит, — сказал он…
— Я не уверен, что ты достаточно любишь, — сказал я. — Я думаю, что любовь — ключ ко всему, а тебя, похоже, переполняет ненависть.
Он снова пристально взглянул на меня.
— Вы могли бы сражаться, Райнхарт. И без всяких игр. Вы должны знать, кто ваш друг, и любить его, и знать, кто ваш враг, и нападать.
— Это трудно, — сказал я.
— Просто откройте глаза. Имеющий глаза, чтобы видеть, да увидит.
— Я всегда вижу и хороших, и плохих парней, мельтешащих внутри одного и того же человека. Но никогда не вижу мишень. Всегда хочу простить и помочь.
— Человек, что вне машины, Райнхарт, и человек, который является частью машины, — их несложно увидеть. Тех, кто лгут, обманывают, манипулируют и убивают, — вы видели их. Просто пройдитесь по улице с раскрытыми глазами, и у вас не будет недостатка в мишенях.
— Ты хочешь, чтобы мы их убивали?
— Я хочу, чтобы вы с ними сражались. Идет мировая война, и каждый призван, и вы либо за машину, либо против нее, вы или часть ее, или она каждый день проходится рашпилем по вашим яйцам. Сегодня жизнь — это война, хотите вы этого или нет, и пока что, Райнхарт, вы по другую сторону.
— Но ты должен возлюбить врагов своих, — сказал я.
— Конечно. И ты должен ненавидеть зло, — ответил он.
— Не судите, да не судимы будете.
— Не садись голой жопой на ежа, — ответил он без улыбки.
— Мне недостает огня: я всех люблю, — сказал я грустно.
— Вам недостает огня.
— Какая тогда роль мне по плечу? Я хочу быть религиозным человеком.
— Может, ученика, — сказал он.
— Одного из двенадцати?
— Вероятнее всего. Ведь ваша цена — тридцать баксов в час?
Сидя напротив Артуро Тосканини Джонса полчаса спустя, я чувствовал себя подавленным, усталым и говорил мало. Иисус из меня не получился. Поскольку Джонс тоже был по своему обыкновению молчалив, мы так и сидели в приятной тишине, пребывая каждый в своем мире, пока я не нашел достаточно сил, чтобы попытаться доиграть свою роль до конца.
— Мистер Джонс, — наконец сказал я, глядя на его напряженное тело и насупившееся лицо, — вероятно, вы правы, что не доверяете ни одному белому человеку, но попробуйте представить на мгновение, что меня, возможно из-за какого-то собственного невроза, переполняет теплое отношение к вам и глубокое желание помочь любым возможным способом. Что я мог бы для вас сделать?
— Вытащи меня отсюда, — сказал он так, будто ждал этого вопроса.
Я взвесил сказанное. Из бесед на предыдущих двадцати или около того сеансах я понял, что это было его единственное и всепоглощающее желание, — как у зверя, заключенного в клетку, других желаний у него не было.
— А после того, как помогу вам освободиться, что еще я мог бы для вас сделать?
— Вытащи меня отсюда. Пока я в неволе, думать больше ни о чем не могу. На свободе я…
— Что вы будете делать на свободе? Он резко повернулся ко мне.
— Черт возьми! Мужик, я сказал, вытащи меня отсюда, хватит болтать. Ты сказал, что хочешь мне помочь, а сам несешь всякую чушь.
Я взвесил сказанное. Было ясно, что бы я ни сделал для Джонса в стенах больницы, это будет не более чем поступок белого доктора. Моя любовь никогда его не тронет, пока я не преодолею этот стереотип. Освободившись, он может запросто счесть меня белым тупицей, которого он хорошо наколол, но это будет совершенно не важно. Внутри больницы могла быть только ненависть. Снаружи…
Я встал, подошел к закопченному окну и выглянул наружу; там группа пациентов вяло играла в софтбол.