они оказались у него дома. В хорошей «двушке» в центре Москвы. Пока он срывал с нее одежду, Катя уже мысленно расставила на полочках свои баночки с кремом. Как мужчина, учитель был великолепен! Катя спала на его сильной груди, слушая ровное биение такого долгожданного сердца.
Утром он предложил кофе и свою футболку. Катюша стояла у окна на кухне и держала горячую кружку двумя руками. Мужчина всей ее жизни был сдержан и молчалив. Интуитивно Катя предвосхитила самое абсурдное и в то же время самое логичное продолжение этого дня. Учитель еще стоял к ней спиной, выкладывая на тарелки омлет, а она уже застыла и сжалась. Он повернулся, чужой и отстраненный. На его лице сохранилось лишь привычное ей выражение интеллигентности. Вероятнее всего, другого и не было. Просто любовь умеет приукрасить. В тот миг у Кати еще был шанс ударить первой, но надежда на ошибку отняла у нее последние секунды.
– Ты не будешь против, если на этом мы закончим отношения? – спросил учитель, сохраняя отвратительную вежливую заинтересованность. – Прости, что не сказал этого раньше, может, сейчас не лучший момент, но затягивать не хотелось бы. Легких отношений у нас не получится, а брак, дети – это все не для меня. Я вызову тебе такси? – закончил учитель, доедая омлет.
В минуты сильного эмоционального потрясения у Кати холодели руки. Горячий кофе оказался весьма кстати. Интересно, запомнила ли она его вкус? И, самое главное, к чему была вся эта прелюдия?
Через неделю мы с Катей без разбору пьем коктейли в маленьком баре. Катя за ночь ни разу не смотрит в сторону мужчин. Мне хочется найти ее вежливого учителя. И выстрелить ему в голову.
Из шумного бара Катя тянет меня на улицу. Мы выходим в октябрьскую сырость и курим несколько сигарет подряд.
«Я не могу ничем оправдать его», – шепчет Катя. Зубы ее слегка стучат, и я отдаю ей свой колючий шарф. «Как думаешь, он хоть немного переживает? Вот как он может есть, спать, смеяться? Неужели можно так запросто взять и исключить человека? Ведь должен же он чем-то заполнить пустоту после меня», – продолжает она.
Я молчу. Я вообще не знаю, что сказать.
«Надо мне как-то извернуться и понять его. Иначе я умру от отчаяния, – интонация у Катюши какая-то нервная, надрывная. – Это так противно – собирать по квартире свои вещи и оставаться наедине с таксистом, который видит тебя насквозь. Как будто у тебя разом отняли всю личность. Мне вся моя одежда кажется какой-то грязной. Я часами гоняю мысли о мести. И о том, как все могло бы быть, уйди я от него первой. В общем, по принципу детской обиды. Но вот вчера я шла и думала: ведь нельзя же возненавидеть человека, с которым был так счастлив. Но и любить больше нельзя…
Вся эта чушь про благодарность за счастливые моменты никак не может здесь примениться. Никак. Это слепое счастье не позволило мне защитить себя. И не оставило прав на реабилитацию.
Прощать учителя бесполезно. Вредно даже. Попытаюсь простить себя. А дальше будет видно».
Глава 7
Пронзительное
«Смотри! Это солнышко!»
У меня родился ребенок. Это новое огромное ощущение окутывает меня. Вот, оказывается, как выглядит безусловное счастье. У каждого свое и самое дорогое.
Нам с сыном выпало испытание, и мы первые два с половиной месяца не выбирались из больниц. Первые дни в роддоме – смешанное чувство удивления, чуда, растерянности и благодарности. Потом 4 дня восхищения и нарастающей тревоги дома. И, наконец, один стационар за другим. Сначала я не видела ничего вокруг, кроме сына. В таком состоянии ты лишь чувствуешь, что кто-то забрал у тебя крылья материнства.
У тебя дома кроватка, балдахин, коляска, записи с курсов для будущих мам. А здесь только больничный запах, бессилие и ужас.
Гуляющие на улице с недельными малышами мамы кажутся фантастикой. Грудное вскармливание и гнездование – лирикой.
Тебе жалко ребенка, себя и разрушенные картинки материнства. Ты готова отдать все за то, чтобы наконец вытащили зонд и сказали: «Крепкий, здоровый мальчик! Собирайтесь-ка домой».
Через полтора месяца после десятка обследований, операции, реанимации и жизни на стульчике рядом с крохотной кроваткой появилась надежда на выписку.
И вот тогда я оглянулась.
Стены боксов стеклянные, вокруг меня такие же матери, дети, кроватки и стулья.
В боксе справа стул пустой. Там лежит Гриша. Я это откуда-то знаю, но не помню, как так вышло, что Гриша лежит один.
Заходить к нему нельзя никому, кроме медперсонала, и я смотрю на него через стекло. Гриша все время кричит, я начинаю понимать, что с первого дня здесь живу под Гришин крик, но только сейчас он пронзил меня.
К Грише заходят каждые три часа и потом кричат его фамилию на весь коридор. Почему же я знаю, что он Гриша, если слышу только фамилию? Кто сказал мне имя?
Фролов покакал, Фролов потерял 20 г, у Фролова температура…
Медсестры меняются, одна пеленает, вторая ставит укол, третья кормит. Одна все делает быстро и четко. Без души. Другая подносит к окошку и говорит: «Гриша, смотри! Солнышко!».
И она разрешила мне заходить к Грише. Я прихожу.
Гриша родился у матери-наркоманки, раньше срока и в героиновой ломке. Лежать с ним некому, он один на один борется с болью за жизнь.
Однажды через стекло я вижу, что Гриша захлебывается срыгиваниями, бегу к медсестре, кричу: «Грише плохо!». Она говорит: «Это вашему?». – «Нет! Грише Фролову!»
Как-то к Грише приходит мать, она явно измождена. Держит его неумело, напуганно, едва не роняя. Все отделение к ней враждебно, она плачет, руки трясутся. Достала вещи для него – все не по размеру, розовое… Медсестра показала ей основной уход, я попробовала подбодрить. Главное, что мама вернулась, Гриша не один.
Но утром стул опять был пустой.
Больше маму Гриши не видели.
Теперь это стекло между нами стало невыносимым. Я ходила к Грише все чаще, не дожидаясь разрешения. Нельзя запрещать объятия и заботу.
Нам удалось одержать победу, и больше никто не назвал его по фамилии. Гриша шел на поправку, и за день до нашей выписки я узнала, что ему нашли приемную семью.
Я уходила домой с легким сердцем, Гриша тоже станет сыном.
Крепкий сон
Галя сидела в лифте. Каталась с 1-го на