красота глаз, которые скорее чувствуешь, чем видишь в их темных нишах. Внизу лица, вокруг рта – как бы утихшее страдание и высокая озабоченность. Кираса, вся покрытая историей и аллегорией, опоясывает императора барельефами, напоминающими своей лепкой каску центуриона из Помпеи, а своим слинявшим цветом – старые, бледно-розовых тонов, изделия из слоновой кости. Величавые и спокойные складки плаща, перекинутого на правой руке, которая держит скипетр мира – в настоящее время одну только рукоятку, как палку от метлы. Явление величия и силы человечества, меланхолическое божество Повелевания.
Вот где я признаю и утверждаю то, что, впрочем, я всегда признавал в спорах с Сен-Виктором: подавляющее преимущество греческой скульптуры. Про живопись – не знаю, может, это и было великое искусство. Но живопись – не рисунок, живопись – это прежде всего краска, и ее я вижу только в странах холодного или жаркого тумана, в краях, где испарения воды особым образом преломляют свет, как в Голландии или в Венеции. Я не представляю себе живописи ни в ясном эфире Греции, ни в голубом свете Умбрии.
Египетский музей. Изящество изысканных фигурок и нежная неразвитость форм. Кажется, будто фигуры выступают из пелены базальта, облегающей их целиком, без единой складки.
1868
1 января. Ну вот, новый год… еще одна почтовая станция, где, по выражению Байрона, судьба меняет лошадей.
7 марта. Утром страх мигрени. Мигрень не пришла, но раздражение от шума в доме и неприятностей последних дней окончательно расстроило нам желудки. Впрочем, никакой иллюзии, надеяться не на что, и мы знаем это заранее. По дороге у того из нас, кто должен был читать пьесу, поднимается тошнота и наводит ужас, что нельзя будет читать. Входим в кафе, глотаем грог – и в театр.
И вот, вполне ощущая готовящийся отказ, мы в зале для чтения. Туда приплелись нехотя и актеры, спрашивают, длинно ли будет. Некоторые громко заявляют, что если больше трех часов, то они не останутся. Тьерри сидит к нам в пол-оборота, избегая глядеть на нас. Рукопожатие его холодно, как колодезная веревка[69]. В позах актеров, разместившихся на диванах и креслах, сказывается ожидание, утомление и скука.
Несмотря ни на что, мы взялись прочесть заранее осужденную пьесу ["Отечество в опасности"] так, чтобы она врезалась актерам в память. И вот хладнокровно, вполне владея своим голосом, так спокойно, будто сижу у себя в комнате, я твердо читаю, в то время как Коклен рисует карикатуры и толкает под локоть Брессана, чтобы тот обратил на них внимание. Между тем Го, Ренье и Делоне слушают пьесу, и, кажется, им интересно. Но все они, зная революцию только по Понсару[70], несколько ошеломлены революцией, писанной с натуры. Пьеса кончается страшными словами, великолепными словами, и я могу их так назвать, потому что заимствовал у кого-то. Она кончается словами старухи, которая, влезая в телегу, везущую ее на гильотину, восклицает: «Едем, мерзавцы!».
Отворяется дверь в кабинет Тьерри, запертая до того на ключ; мы слышим, как без всяких предварительных прений, без спора, без шума голосов за или против – падают шары; видим и в другую полуоткрытую дверь, как весь комитет исчезает в коридоре, спасаясь бегством. Почти тотчас же дверь отворяется, входит Тьерри – молча, с миною более сокрушенного сердцем человека, чем священник, который в пять часов утра входит к осужденному на смерть, – и гнусавит: «Господа, к сожалению, я вынужден объявить вам, что пьесу следует переделать. – И прибавляет: – Не за талантом дело, но пьеса нам всем показалась очень опасной для исполнения».
Мы оборвали эти соболезнования просьбой вернуть нам пьесу.
25 мая. Ах, шум, этот шум!.. Я дошел до того, что ненавижу птиц. Мне хочется, как Дебюро, крикнуть соловью: «Замолчишь ли ты наконец, гадина?!»[71]
Сущее отчаяние в душе. Ни сна, ни аппетита, желудок не работает, тоска в пищеварительном аппарате и недомогание во всем теле, боязнь наступающей минуты и еще больших страданий. Надо сделать чудовищное усилие над собой только для того, чтобы двигаться или захотеть чего-либо; утомление и вялость всех органов.
А работать надо, надо, чтобы голова отрешилась от всего этого, надо заставить себя творить, находить художественные мысли и слова, несмотря на страдания одного, осложненные переживаниями по этому поводу другого. С некоторых пор, давно уже, нам кажется, что мы в самом деле прокляты, приговорены к комической казни, как квартиранты в «Чертовых пилюлях»[72].
27 мая, Фонтенбло. Бывают минуты, когда, отчаявшись по поводу здоровья, мы говорим друг другу: «Обнимемся, это нас ободрит». И мы обнимаемся и ничего больше не говорим.
22 июня, Виши. Я сижу в минеральной ванне. Эдмон отворяет дверь и подает мне телеграмму. «Согласны на 84 тысячи. Повидайте нотариуса. С поклоном, госпожа де Турбе».
Эта депеша – одна из радостей нашей жизни! Мы, кажется, становимся обладателями дома, который случайно увидели на днях в Отейе. Дом этот необыкновенный, почти смешной, напоминающий домик какого-нибудь султана из повестей Кребийона-сына; домик, который пленил нас своей странной оригинальностью. Он, верно, тем нам и понравился, что не похож на первый попавшийся буржуазный дом. При нем прекрасный сад, настоящие деревья…
И весь день мы в тревожной радости, в лихорадочных грезах будущих усовершенствований. Мы поглощены мыслью об этой большой перемене нашей жизни; мы надеемся найти спокойствие нашим нервам и больше уважения нашему труду.
27 июня, пятница. Право же, можно поверить, что нас преследует рок! Письмо госпожи де Турбе извещает нас сегодня утром, что когда владелец продавал нам дом, он был уже продан нотариусом другому лицу. А мы целую неделю мысленно владели этим домом, жили в нем, устраивались и на песке здешнего парка чертили план мастерской, которую хотели выстроить в саду. Мы действительно всем сердцем привязались к этому дому, влюбились в него и увлечены теперь тем необъяснимым, что привязывает вас к одной женщине больше, чем к другим, заставляет ее в ваших глазах быть единственною.
Итак, то, что вчера было истинным счастьем, сегодня стадо истинным горем.
3 июля. Этот дом, бывший нашим в продолжение недели, возбудил в нас почти желание просыпаться утром при свете солнца, играющего на листьях сада. Не деревенские ли это вкусы? И не есть ли это начало старости тела и души?..
22 июля. Сегодня вечером, когда заговорили о Мольере, мы высказали мысль, что он уступает Лабрюйеру в знании человеческого сердца, а Готье, как поэт, стал осуждать и винить его за пошлое рифмоплетство и грубый комизм,