не страшно умереть», а это звучит даже хуже, чем «Я тебя люблю»! Это слишком откровенно, как раскинуть руки перед летящими пулями. Любовь делает человека беззащитным: ты достаешь из груди сердце и даешь его в руки другому, говоришь: «Вот, оно – твое, делай с ним что хочешь», – и не знаешь, что будет в следующую секунду: он погладит его или кинет об землю?
Вика гладит.
Она прошептала:
– Ты прав, – и положила свою руку на мою.
* * *
«Что будет, когда меня заберут?»
С этим вопросом я просыпался теперь каждое утро. Раньше сердце замирало от радости при мыслях об Америке, теперь – от тревоги. Радость, конечно, тоже была, но очень неуверенная: как будто она сама не понимала, имеет ли право на существование. Всякий раз, ощущая в душе этот игривый толчок предвкушения, я чувствовал себя предателем.
У меня до Вики никогда не было друзей, раньше я болтался сам по себе, как одинокая лодка в открытом море, а теперь этой дружбой меня прибило к берегу: все, так сказать, больше никакой легкомысленной глупости. Теперь будешь отвечать за другого человека, теперь тебе будет плохо, когда ему плохо, теперь вы все делите на двоих. Еще и мое сердце – оно ведь теперь у нее. Как я поеду без сердца?
Я спрашивал у Вики: что будет потом?
А она, широко улыбаясь, шутливо хлопала меня по плечу и говорила:
– У тебя будет крутая жизнь, вот что!
– А как же ты?
– А что я?
– Останешься здесь.
– Пф-ф, – фыркала она, отмахиваясь. – Я не пропаду!
Я видел: она не врет, не храбрится и не напускает на себя излишнюю самоуверенность. Она говорит правду, она точно знает, что не пропадет, и от этого мне становилось спокойней.
Вот только наше расставание было не единственным поводом для тягостных раздумий. Мне было стыдно перед ней за свое благополучие, за то, что меня забирают, а ее – нет. А я ведь даже ничем не заслужил такого везения.
Чем больше я уверял себя, что не виноват, тем больше чувствовал, как мне делается не по себе среди остальных ребят и как трудно быть рядом с Викой, понимая, что это не навсегда. Я, конечно, не совсем был ребенок. Я знал, что много чего в жизни не навсегда, как и сама жизнь. Но когда точно знаешь дату конца света, все становится сложнее.
– Знаешь что, – шептала мне Вика на ухо, когда мы сидели рядом в столовой. – Дай свою руку.
– Зачем?
– Дай! – требовательно сказала она.
Я протянул ей руку – ладонью вверх – под столом. Она повязала вокруг моего запястья фенечку из красных ниток.
– Это что? – шепотом спросил я.
– Это браслеты дружбы, – серьезно ответила Вика.
– Оу. – Я несколько стыдливо спрятал руку в карман. Подумал: «Как у девчонок».
Но после тут же вытащил и опустил руку на стол. Вспомнил, что в дружбе все делится на двоих, даже дурацкие причуды типа «браслетов дружбы».
– Представь, – говорила мне Вика, – ты уедешь в Америку и заберешь браслет с собой. И он всегда будет при тебе. Через много лет, может, лет через сорок, найдешь его и вспомнишь меня. Расскажешь жене, что это тебе сплела подруга, когда вам было двенадцать.
Я внимательно слушал, а сам думал: «Какая еще жена? Верни мне сердце».
Но Вика не возвращала.
Приезжали Анна и Бруно. Мы сидели в комнате для посетителей, и я ковырял носком дырку в линолеуме. Надеялся, что не спросят про браслет.
Анна сказала:
– Это та девочка подарила.
Даже не спросила, а именно сказала.
Я кивнул.
– Кто она?
– Подруга.
– Подруга или подружка? – Бруно странно подмигнул, а Анна пихнула его в бок.
Я не понял разницы и пожал плечами.
– Грустишь, что придется расставаться? – догадалась Анна.
Я опять кивнул.
– Не переживай, вы еще полгода точно будете вместе.
– А потом?
– А про потом не думай. Полгода – это, знаешь, какой срок в вашем возрасте? За это время можно тридцать три раза новых друзей найти.
Я за двенадцать лет не нашел здесь ни одного друга, как они не понимают? Им кажется, что это все шутки.
Вот и Бруно сказал:
– Первая любовь – это не долго.
– А какая – долго? – сердито спросил я.
– Ну. – Он замялся. – Потом, дальше…
– А Анна – это какая по счету любовь?
Анна перебила нашу небольшую перепалку тяжелым вздохом:
– Всё, прекратите.
Я сказал, что хочу побыть один, и впервые оборвал наше свидание раньше, чем закончатся часы приема.
Показательно протопав мимо них, я свернул на лестницу и поднялся в спальню. Наверное, это был мой первый типично американский уход в «свою комнату», а родители тоже типично по-американски молча позволили мне это сделать.
* * *
Калеб написал, что через две недели в Америке Рождество. Еще он сказал, что нашел себе подружку (а не подругу, как я) и планирует позвать ее в гости на праздники, только перед этим украсит дом ветками омелы на каждом шагу, чтобы, где бы они ни оказались вдвоем, им приходилось каждый раз целоваться. Во время поцелуя он рассчитывает потрогать ее за грудь. Я подумал: он не влюблен.
Странно, но, когда я читал сообщения от Калеба, мне казалось, что он пишет из другого мира. Из несуществующего мира, понимаете? Как если бы Гарри Поттер писал мне в фейсбук[6] прямо из Хогвартса, рассказывая, как снова выиграл в квиддич. Мне очень нравилось узнавать, что происходит у Калеба, и, хотя я сам видел, что Америка существует, мне трудно было поверить, что где-то прямо сейчас, прямо в этот момент, когда я давлюсь комочками манной каши в окружении точно таких же баторских детей, есть другой мир, в котором счастливые ребята со счастливыми родителями на идеально чистых улицах украшают дома гирляндами. Я бодрился: «Скоро и я так буду».
Но, говоря откровенно, баторские коридоры с едким запахом хлорки и грязно-серый снег за окном были больше похожи на реальную жизнь, чем мои две недели в Америке. Чем больше проходило времени с моего возвращения, тем сильнее я убеждался в том, что осенние каникулы мне приснились. Иногда я думал: может, осень и не заканчивалась? Может, я все еще где-то в начале октября и все, что происходило в моей жизни в последние месяцы, я себе придумал?
Каждый день я смотрел на календарь в столовой, где красный квадрат отмечал число – 11 декабря, – чтобы убедиться, что декабрь действительно наступил.
Мы с Викой продолжали носить браслеты дружбы, и, честно говоря, я думал, что меня из-за них побьют. Не потому, что девчачьи, а потому, что