Читать интересную книгу Конь в пальто - Сергей Донской

Аборигены, включая пострадавших алкоголиков, боготворили своего феодала и, если бы не врожденное косноязычие, обязательно сложили бы о нем эпические былины. Поселковая ребятня мечтала о привольной разбойничьей жизни, а пока что на добровольных началах отслеживала милицейских лазутчиков и оповещала о их появлении ханскую службу безопасности. Правда, Хан ни от кого прятаться не собирался. Домину отгрохал такой величины, что невозможно не заметить. Еще хорошо, что не навесил издевательскую табличку «Охраняется законом» или не вмуровал в свою великую стену мемориальную плиту: «Здесь в конце 90-х гг. XX в. жил и работал выдающийся криминальный авторитет Хан, внесший неоценимый вклад в историю развития рыночных отношений».

Никого не удивил бы и просто черный флаг с черепом над скрещенными костями. Кстати, эту мрачную эмблему Олежка давно заприметил близ ханского особняка. Она красовалась на полуразрушенной трансформаторной будке и честно предупреждала: «Не влезай, убьет!» Олежка все же влез, встрял, влип и вляпался. Его пока что не убило, но, как вылезать обратно, он не знал.

Высадившись из «девятки» внутри двора, обнесенного крепостной стеной, он, как всегда, почувствовал себя маленьким и жалким. Под навесом для автомобилей вполне уместился бы тракторный парк колхоза-середнячка. За сплошной металлической сеткой вольеров можно было содержать всех караульно-розыскных собак городского милицейского питомника. Дворовой челяди хватило бы на обслуживание горисполкома и облисполкома, вместе взятых. Ну а бойцы, соберись они однажды всей толпой, в три присеста слопали бы целого слона. Не индийского, а африканского, который крупнее! Пытаясь иногда прикинуть, в какую сумму обходится суточное содержание Золотой Орды, Олежка за голову хватался. Выходило, что эта ненасытная прорва способна проглотить, не моргнув глазом, несколько тысяч, да еще и добавки потребовать, было бы у кого.

Лепта, вносимая Олежкой в общий котел, была не очень значительной. Он возглавлял хиленькую экономическую структуру в империи Хана, был лицом «честного бизнеса», который не являлся приоритетным направлением ханской политики. Иметь собственный бизнес стало престижно, и Хан таковым обзавелся. Основной же статьей доходов Золотой Орды по-прежнему оставались стремительные набеги, грабежи и сбор дани с коммерсантов, попавших под иго.

В руках Хана Олег Ляхов был просто игрушкой, не самой любимой, не самой дорогой, но зато – своей собственной. Это приподнимало Олежку над массой спонсоров, финансировавших Золотую Орду на крайне недобровольных началах. Это давало ему право на своеобразное расположение Хана. Но до Ляхова у того был другой экономический советник, а до него – еще один. Оба куда-то запропастились, сгинули, походив в любимчиках около года. Вот почему Олежка не мог спать так безмятежно, как ему хотелось бы. Опасался тоже исчезнуть…

Хватит о плохом! Оборвав поток невеселых мыслей, Олежка встрепенулся и расправил плечи. В этой маленькой империи зла не следовало сутулиться, пятиться, протискиваться бочком или еще каким-либо образом проявлять неуверенность. Сожрут!

Поднимаясь в ханские покои, он смотрелся очень даже респектабельным бизнесменом, явившимся сюда в качестве всегда желанного гостя. Один уважаемый человек заглянул на огонек к другому уважаемому человеку, вот и все. На ляховском лице плотно сидела маска спокойного достоинства.

Дожидаясь, когда Хан его кликнет, он прошелся по приемному залу, где коротали время охранники, кто за бильярдом, кто в мягких креслах.

– Привет! – растопыренная пятерня выдвигается вверх и чуточку назад.

– Здорово! – встречное движение ладони.

Шлеп! – приветственный ритуал закончен, можно идти к следующему знакомому.

– Привет? Как дела?

– Дела у прокурора. Привет, Ляхов.

Шлеп! Шлеп! Шлеп!

Теоретически, все эти двухметровые мальчики имели индивидуальные признаки, но для Олежки все они были на одно лицо, поэтому он старался не называть их по кличкам. Лысый может оказаться никаким не Лысым, а, к примеру, Длинным или Толстым и, обидевшись, возьмется поправлять Олежку. Хотя бы кием. Нет, его здесь и пальцем не трогали, здоровались, снисходили до разговоров о житье-бытье, но габариты мальчиков и их природная угрюмость мешали Олежке чувствовать себя среди них комфортно. Тем более что обращались к нему тут исключительно по фамилии, как к чужаку, который сегодня есть, а завтра нет.

Где пропадал, Ляхов? Как там твой бизнес, Ляхов, процветает? Молодец, старайся, Ляхов, а то нам, босякам, без денежек жить скучно и неинтересно.

Всякий раз, когда Олежка оказывался в этой шикарной приемной и вел со здешней публикой непринужденную светскую беседу, в его мозгу обязательно всплывало неприятное слово «членовредительство». Длинное, как бильярдные кии в руках собеседников.

Олежке доводилось наблюдать, как за массивной дубовой дверью ханского кабинета исчезали такие же, как он, преуспевающие коммерсанты, а выходили оттуда – отдаленно напоминающие их типы с помятыми физиономиями и обреченными взглядами. Только по одежде можно было догадаться, что это те самые люди, которые еще недавно расхаживали по приемной и вели зычные телефонные переговоры. В глубине души Олежка опасался, что однажды с ним тоже произойдет подобная метаморфоза.

Независимо раскачиваясь с каучукового каблука на лаковый носок, сунув руки в карманы двухсотдолларовых шелковых брюк, он машинально бросил взгляд на свое отражение в сплошь зеркальной стене и поспешно отвел глаза. Там кривлялся пучеглазый головастик на коротких ножках – не Олежка, а какой-то карикатурный инопланетянин. Шагнув вправо, можно было полюбоваться собой в облике бочкообразного великана, а крайнее слева отражение утоньчало зрителей до глистоподобия. Олежка, не захотев экспериментировать, отвернулся.

По странной прихоти Хана, зеркала в зале были кривыми. Уродливые отражения порождали в визитерах комплекс неполноценности. Особенно страдали женщины.

Никелированный шест торчал перед зеркальным панно не случайно. После удачных операций Хан любил заказать братве на потеху пяток, а то и десяток танцовщиц из стрип-баров, и они поочередно извивались у шеста, вынужденные наблюдать за своими искаженными отражениями напротив. Длинные ноги, симпатичные мордашки, ухоженные тела – все, чем гордились девушки, беспощадно уродовалось. Эротические телодвижения выглядели жалкими и комичными. Зрители, имевшие возможность сравнивать натуру с отображением, улюлюкали и гоготали.

Если очередная красотка не выглядела достаточно униженной, Хан прибегал к дополнительным эффектам. Например, приглашал на домашний спектакль псарей с их четвероногими друзьями человечества, которые реагировали на мельтешение голых рук и ног перед своим носом весьма заинтересованно. Испуганных девушек просили не беспокоиться: собачки добрые, не укусят. Пит-були и бультерьеры действительно без команды не бросались, только глухо ворчали и натягивали поводки, отчего их налитые кровью глаза таращились с особой свирепостью. Девушки становились заторможенными, но им кричали: шевелитесь, а то замерзнете, и они шевелились, трясли грудями, вертели попками, каждую минуту ожидая, что собачьи клыки вырвут из них лакомый кусок. Однажды одна трусиха, заслышав мощный лай за своей спиной, напрудила прямо на паркет, и ее заставили подтирать лужу собственными тряпочками.

Запомнилась Олежке высокомерная светловолосая эстонка, ас своего дела, затребовавшая за сеанс неслыханный гонорар в сумме 850 долларов. Рост под метр девяносто, накачанная до предела грудь, волосы белые до самых корней, а на ягодицах два ярких татуированных мотылька – там было на что посмотреть. У парней напряглись лица и все остальное еще до того, как она начала раздеваться – от одного только неповторимого акцента, с которым она попросила вкльючить мьюзику.

Оказалось, Хан, задетый при знакомстве прибалтийским холодком приезжей, решил расшевелить ее живым музыкальным сопровождением в исполнении самого настоящего похоронного оркестра! Проявил ли он при этом интуицию или осведомленность, неизвестно. Но попал в точку.

Когда заныли трубы, эстонка через силу сбросила часть одежды, двигаясь скованно и некрасиво, как механическая кукла. При каждом звонком пристукивании мятых медных тарелок она нервно дергалась, но наконец даже вздрагивать перестала, замерла голышом посреди помещения, и крылышки цветастых бабочек вяло обвисли на ее ягодицах. А оркестр все выводил и выводил щемяще-тоскливые пассажи реквиема, и никто не спешил менять эту заевшую пластинку. В результате гастролерша истерически разрыдалась и попросила ее отпустить:

– В чем дело, девочка моя? – неискренне обеспокоился Хан. – Тебе не заплатили или, может быть, плохо приняли?

– Уб-берьите эту мьюзику, – взмолилась она. – Это невыносьимо. Я нед-давно похороньила родьителей!..