Когда лишние покинули комнату, Дондокс встал перед рекрутами, простер к ним руки и начал читать заклинание – длинное, сложное заклинание подчинения. Именно оно, вместе со снадобьем, раскрывавшим мозг для внушения, давало эффект верности, который впечатывался в мозг практически на всю жизнь. Наверное, на всю жизнь.
Существовала некая теория, из которой следовало, что действие Ритуала слабеет, примерно начиная с тридцати лет возраста объекта, потому достигшие тридцатилетия Псы уже не могли служить телохранителями Императора – так гласил закон. Император должен быть полностью уверен в лояльности своих телохранителей, и никак иначе.
В воздухе отчетливо проявился голубоватый искристый туман. На полках, над бутылочками, колбами, кувшинами, загорелись синие огни, мерцающие, притягивающие взгляд. Но магу некогда было смотреть, все его силы и умение уходили на то, чтобы не ошибиться в произношении заклинания, ведь если Дондокс допустит хоть одну ошибку, заикнется, споткнется на каком-нибудь слове – произойдет непоправимое. Самое меньшее, что может случиться, – большинство из этих парней умрет от необратимых мозговых изменений. Вырвавшееся из-под контроля заклинание высшего уровня буквально растерзает их мозг, превращая его в кровавую кашу.
Такое случалось, и не раз. Даже на памяти Дондокса. Еще на заре своей деятельности в качестве школьного мага он допустил ошибку, всего на миг ослабив внимание из-за мухи, севшей ему на нос.
Трое парней умерли на месте, двое сошли с ума, остальных пришлось списать в обычные рабы, и, по слухам, они умерли в течение года. Тогда Дондокс едва не лишился своего места, довольно выгодного, хорошо оплачиваемого Императорской казной. Спасло его, как ни странно, заступничество Лагана, что, впрочем, никак не повлияло на отношение мага к Вожаку – унизительно осознавать, что спас твою карьеру тот, кого ты презираешь, как и всех этих выскочек, людей низшей расы, бывших рабов. Однако тот же Дондокс в случае чего отдал бы Вожаку свой долг – даже если он его и недолюбливает. Боги не любят неблагодарных людей, не отдающих свои долги.
В воздухе вдруг потемнело – маги называли этот этап волшбы «Покров Создателя». Говорили, что это проявление божественной сущности, и как раз в этот момент решается, дозволено ли магу произвести свое колдовство или нет. После «Покрова Создателя» остановить процесс было уже совершенно невозможно – обратный удар мог убить самого мага, нужно было обязательно закончить колдовство.
Наконец, сказаны последние слова, и солнечный свет ринулся в комнату, копьями лучей вонзаясь в тела мальчишек, сидящих на стульях в полуобморочном состоянии. Маг привычно вгляделся в лица заколдованных и вдруг с удивлением встретил взгляд того, кого тут называли «Зверенышем». Мальчик смотрел прямо, без малейшей заторможенности в глазах, будто не пил недавно одурманивающей жидкости и не подвергался воздействию мощнейшего, самого сильного из известных колдовства.
Дондокс не то чтобы удивился, он оторопел, моргнул, потер глаза, слезившиеся от напряжения, смахнул со лба пот, выступивший от волнения и физической нагрузки. Попробуй-ка, наколдуй заклинание высшего разряда! Не так пропотеешь! И снова раскрыл глаза, чтобы убедиться… Звереныш сидел так же, как и все, опустив голову, прикрыв глаза, будто и не было недавно острого, звериного взгляда существа, выслеживающего свою добычу.
* * *В голове зашумело, мерзкая жидкость была сродни вину, как понял Адрус.
Он однажды пробовал вино – кто-то из ребят принес на посиделки медовуху, стащив ее у отца, и Адрус, чтобы не отставать от остальных, выпил приличную дозу. Он навсегда запомнил отвратительное ощущение, когда ноги не идут, весь мир крутится, а твой желудок живет самостоятельной жизнью, извергая наружу все, что ты ел сегодня, и даже вчера вечером – до зелени, чуть не до крови, выворачиваясь наизнанку. После того случая Адрус сделал вывод: пить вино – это не для него.
Как ни странно, отец и мать восприняли его «опыт» довольно легко, посмеялись, уложили спать, и только утром мать укоризненно покачала головой и тихо сказала: «Больше так не делай, сынок. Плохо это. Пьяниц никто не уважает, и они всегда плохо заканчивают». И все.
С тех пор Адрус не пил. Никогда. Даже если уговаривали, смеялись, подначивали. До нынешнего дня не пил.
Опьянение нарастало, оно было странным – тяжелое, лишающее движения, парализующее. Отнялись руки, ноги, даже глаза отказывались подчиняться, сами собой закатываясь под веки.
Потом пошло колдовство. Слова впивались в мозг, как злобные крысы, визжали, кусали его, рвали на куски, вбивая одну-единственную мысль: «Подчинись! Ты теперь наш! Теперь ты навсегда наш! Только наш! Ты должен делать то, что мы тебе скажем, только то, что мы тебе скажем, даже если тебе от этого будет плохо! Ты наш! Ты наш! Ты наш!»
И вдруг слова обернулись волками.
Адрус побежал по длинной, уже знакомой темной пещере, туда, где виднелось белое пятно выхода. Бежать было трудно – теперь он был тяжелым, неповоротливым, будто сделанным из дерева. Позади пыхтели и визжали волки-слова, пытаясь поймать и вцепиться, тогда Щенок наддавал еще сильнее, и, когда он выскочил в кухню, «волки» отстали от него шагов на двадцать.
Отец и мать стояли наготове. У отца в руках был меч, у матери – знакомый плотницкий топор, которым она едва не отрубила ногу врагу.
Волков было много, десятки – мерцающие, почему-то голубые, они с разгону наскочили на людей и тут же покатились по полу, разрубленные на части. Родители бились так умело, так ловко, что Адрус залюбовался! Он хотел бы быть таким же сильным, ловким, умелым, как они! Но больше всего он хотел быть с ними…
Со стаей было покончено за считаные секунды. Разрубленные тела волков медленно, как клубы дыма, растворились в воздухе, и родители опустили оружие, с улыбкой глядя на сына.
– Привет, сынок! – улыбнулась мама, обняла Адруса и взъерошила ему волосы. – Молодец, хорошо бегаешь!
– И биться будет хорошо! – улыбнулся отец. – Говорил тебе, нужно его научить воинским искусствам! А ты все не хотела! Пригодилось бы.
– Тебе – пригодилось? – грустно покачала головой мама. – В моем видении его спасало только то, что он не умел биться. Если бы его увидели с оружием в руках – он бы погиб. Я тебе уже сто раз это говорила!
Женщина помолчала, снова обняла Адруса, и он задохнулся от нахлынувшей нежности, душевной боли и предчувствия расставания.
Спросил:
– Мы еще увидимся?
– Когда-нибудь – да! – пробасил отец, становясь рядом, положив руку на плечо сыну. – Когда-нибудь. А сейчас тебе пора. Иди, сынок, и помни, что ты рост! Не забывай нас, не забывай свой род! Ничего не бойся! Смерти нет, сынок! Живи достойно, и ты нас обязательно увидишь!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});