Налив её содержимое в зеленый новенький котелок, он отстегнул медаль с ватника Ивана Петровича и опустил в масляно качнувшуюся жидкость:
— Давай, товарищ… чтобы не заржавела!
Старшина истово принял котелок, перекрестился и немедленно, в три огромных глотка, его выпил!
Потом оглядел нас, опешивших, подобревшим взглядом:
— Что, что-то не так?
Вершинин печально заглянул в котелок:
— Одна-а-ако… пол-литра спирта одним махом… Вы, часом, не в Гвардии ли служили?!
— Так точна! В Гвардейском Флотском Экипаже, на «Полярной Звезде», откуда был списан за окаянное пьянство!
— Оно и видно-с… Куда уж нам, армеутам, за гвардейцами тянуться, нам бы только лаптем щи хлебать … Вижу, товарищи, что праздник на этом и закончился.
— Почто же? Ежели Вы про ханку, то энту пакость мы завсегда в запасе имеем… Для медицейского растирания радикулита! — фарисейски потирая себе поясницу, сообщил старшина. — М-могем оную немедля предоставить!
— Ишь ты, что у нас в подразделении происходит! — ужаснулся комбат. — Старший офицер!
— Я…, — уныло подал голос ваш покорный слуга.
— Отчего же Вы не в курсе?
— Виноват-с…, — а что еще скажешь, коли сам понимаешь, что дурак.
— Другой раз будьте, пожалуйста, бдительней! А то они с Вашим разгильдяйством поди еще и бабу в расположение притащат… Ну, ладно, Петрович, тащи уж свое лекарство.
… Дальнейшее помню урывками…
…Вот Петрович, довольно улыбаясь, разливает из огромной (и где он только её прятал?) бутыли ароматного «ерофеича» (на литр виннАго спирту взять: пять чищенных грецких орехов, горсть лесных орехов, горсть кедровых орехов, горсть миндаля, добавить настой зверобоя. Прим. Переводчика)… Впрочем, у артиллеристов всегда найдется и выпить, и закусить! Это вам не презренная забитая, серая махра! (пехота. И почему же презренная?! Прим. Переводчика)
… Вот Вершинин, хитро щуря глаз, допытывается:
— Скажите честно, Ройзман, Вы …шпион?
— Да отчего вы, господин подполковник, это взяли? — совершенно искренне изумился обер-лейтенант.
— Судите сами: служите Вы по военно-дипломатической части, которая издавна считается легальной крышей для военных агентов, а во-вторых, с изумительной чистотой владеете русским языком-с…
— Ну, во-первых, я с отличием закончил Гейдельберг, отделение русистики, и диплом защищал по кафедре Русского Средневековья…
— Правда? Что, там есть такая кафедра?
— «Не лепо ли ны бяшетъ, братие,начяти старыми словесытрудныхъ повестий о пълку Игореве,Игоря Святъславлича?Начати же ся тъй песнипо былинамь сего времени,а не по замышлению Бояню!Боянъ бо вещий,аще кому хотяше песнь творити,то растекашется мыслию[49] по древу,серымъ вълкомъ по земли,шизымъ орломъ подъ облакы.»
— Хватит, хватит! Верим-с…
— А во-вторых, мою маму в детстве звали Наташей Оболенской…Они в июле четырнадцатого всей семьей поехали на воды в Баден-Баден, ну и попали там под интернирование…
— Так Вы, выходит, совсем и не еврей?! — радостно изумился Вершинин.
— Ну как Вам сказать?… Мишлинг… У нас вообще в семье с самоидентификацией сложно! Вот мой брат, натуральный жид, он сейчас в Люфтваффе на «Хеншеле — Блитц» летает, так настолько был раньше ортодокс, что его в «Люфтганзе» по субботам на рейс не назначали! А сестренка у меня русская и православная.
— А Вы?
— А я еще молодой! Подрасту, может и определюсь… А кстати, хотите я вам фотографии покажу? — с этими словами Ройзман мгновенно извлек маленький кожаный альбомчик. Любят же немцы фотографии смотреть!
— Вот, это мои милые муттер и фатер…, — на снимке были изображены сидящий в инвалидной коляске бравый молодой офицер с Железным Крестом на груди и рядом с ним стоящая гордо и прямо юная девушка в белом фартуке медсестры. — Вы не подумайте плохого, мой фатер на Западном фронте воевал! В четырнадцатом году на Марне его так лягушатники изувечили…
— Как же они поженились? Он же безногий? — изумился Саня.
— Эх, молодежь… Ноги здесь не главное! Была бы душа у человека! — наставительно поднял вверх палец Петрович.
— Разумеется, в браке главное душа! То-то у них аж трое детей, и, видать, погодки…, — улыбнулся Вершинин. — Но как Вас в армию-то занесло?
— Ну, после Университета я честно пошел работать в католическую школу, в Брюквенвальде (Как я ни искал, но так и не нашел в «Бедекере»[50] этого места. Прим. Редактора) (А топокарту Генеральштаба взять было слабо? И ещё лупу! Прим. Переводчика) Надо было долги за образование отрабатывать, я же ведь учился по католической стипендии! (Вот вам и еврей! Прим. Редактора) Там стал преподавать, правда, не по своей специальности, историю, а иностранные языки: немецкий, латынь и греческий…
— А что, у вас в школе немецкий шел как иностранный? — осоловело мигнул Саня.
— В Шварцвальде? Да… Да только не долго я там прослужил!
— Что так?
— А вы смеяться не будете? Ну, вот, однажды во время воскресной мессы моя любимая ученица, шестнадцатилетняя Натали, активистка Jungvolk,[51] между прочим, заманила меня на церковные хоры. И вот представьте, камрады, когда орган кирхи вдруг затих, сверху неожиданно раздался ликующий девичий вопль, плавно переходящий в женский: «О, майн гот! Дас ист фантастиш!!!» (Ну это просто мерзко! Работать в католической школе, и таскать на хоры каких-то презренных двужопых чудовищ! То ли дело, я понимаю, пригласить полюбоваться фресками пухленького католического послушника… Прим. Редактора) (Вот педераст. Прим. Переводчика) Пришлось мне, подтянув штаны, спешно покидать деревню…бегом!
— Что, такое строгое католическое начальство?
— Нет, такие строгие родители! Шварцвальд, одно слово! Либо женись, либо…, — и Ройзман потешно выпучил глаза и, схватив себя за горло, придушенно захрипел. — Впрочем, Натали тогда уже была просватана за местного толстого гросбауэра, вдовца с восемнадцатью коровами! Ему не так молодая жена нужна была, как в дом бесплатная работница… Натали, говорят, перед венцом вся обрыдалась…Эх, эх… может, стоило бы мне остаться?
Ну, прибежал я в Мюнхен, упал в ноги тете Анни, она у меня известная …гм-гм… в общем, она всегда была хорошо и близко знакома со многими офицерами и даже генералами Рейхсвера… устроила меня по знакомству в аналитический отдел Статистического Бюро (Ага. Точно. Это статистическое бюро потом стало называться Абвер. Прим. Переводчика) И вот я с вами, камераден…
… Потом обер-лейтенант, взяв гитару, весело исполнял походный марш (немцы обожают марши!):
Однажды рыжий ШванкеА ну, да ну, да ну!В казарму плелся с пьянки!А ну, да ну, да ну!Увидел он девчонку!Бом! Трай-лера!И сразу за юбчонку:Аха, ха-ха?!Усы, часы, пилотка —А ну, да ну, да ну!Опомнилась красоткаА ну, да ну, да ну!Когда мерзавец ШванкеБом! Трай-лера!Уже сказал ей: Данке!Аха, ха-ха!!
… Потом Саня долго спорил с Исааком:
— Вот ты, например, фашист…
— Н-н-никогда!
— Извини, национал-социалист?!
— Н-нет…
— А кто?!
— Член Баварской национально-социалистической народной партии…короче Bayerische Volkspartei!
— Фашист?
— Н-нет…
— А кто? Социал-демократ?
— Камрад, ты что, в морду хочешь?
— Но ведь не коммунист же?
— А какая разница? Ваш Тельман говорил: дайте мне члена NSDAP и я через три дня сделаю его коммунистом! Они же, наци, как бифштексы — снаружи коричневые, а внутри красные! А Штрассер ему отвечал: дайте мне любого убежденного коммуниста из KPD, и я за один вечер сделаю из него горячего сторонника национальной немецкой идеи!
… — А слабо, господа, нам в «ку-ку»[52] поиграть?!
— А-атставить! — загремел абсолютно трезвый голос комбата. — Стыдитесь, товарищ старший лейтенант! Откуда у Вас-то, комсомольца, такие белогвардейские замашки? Вы давайте еще в «русскую рулетку»[53] сыграйте! И вообще, всем на горшок и в люлю… завтра марш!
… Это был последний наш вечер. Когда еще все были живы и почти счастливы…
20
… Хмурым утром следующего дня, когда медленно ползущие на восток низкие тучи, цепляющиеся за макушки сосен, казалось, были ежеминутно готовы пропороть о них свои чреватые мокрым снегом сизые бока, мы в последний раз собрались все вместе.
Из своей бутылки старшина на дорожку накапал нам по чарочке своего замечательного беспохмельного «Ерофеича», а наш обер-лейтенант гордо брякнул на уже разоренный стол сбереженную им для торжественного случая нарядную консервную банку: