В один из дней, когда Анфиса наконец-то обрела спокойствие, заявился Лука.
Вошел в хату, топчется у порога, совсем непохоже на него.
— Садись, в ногах правды нет, — пригласила не очень-то настойчиво хозяйка.
— И то верно… Одолжи рубанок, свой куда-то запропастился.
Мать выразительно глянула на Джамбота, мол, дай, и сын отправился в чулан, а Лука, видно, того и ждал, произнес как бы невзначай.
— Председатель грозился…
Хитер же ты, Лука, у самого инструмента всякого на всю станицу хватит; новость ты принес, а вот с какого бока она касается Самохваловых, мы сейчас узнаем.
— Хвалился, что не видать Саньке с Джамботом квартиры…
— Тс-с-с, окаянный.
Вошел сын, подозрительно глянул на гостя, а уж после этого протянул рубанок, но прежде сказал многозначительно:
— Строгает чисто!
Лука повертел в руках инструмент, поблагодарил, обещал вечером непременно занести и покинул хату.
Не обманулась мать: сын слышал, о чем говорил сосед, и теперь ходил темнее тучи.
В своей комнате громко перевела дыхание Санька.
— Значит, грозился? — наконец проговорил он.
Притаилась мать.
— То ли еще будет, — отозвалась жена.
Джамбот провел рукой по стволу ружья: двустволка висела между кроватью и шкафом. Появилась Санька и к нему:
— Поживи в городе у дядьки зиму, успокоится председатель — вернешься.
Ничего не ответил муж, заложив руки за спину, в задумчивости прошел к окну, постоял там, вернулся.
— Не будет тебе житья, это точно, — продолжала она. — У председателя нрав известный.
Мягко обхватила мужа за шею, прильнув, зашептала:
— Затуркает он тебя.
А он молчит, только вздыхает.
— Дядька в городе известный человек, — упрашивала. — Пусть председатель позовет тебя, а сам к нему не ходи. Ты мне выбрось из головы всякое такое, — повысила голос. — Не опозорь себя, не кланяйся.
Слушала Анфиса да встала на костыли и к выходу, и уже оттуда с угрозой:
— Ох, доиграешься, Санька!
Постояла в дверях, вернулась к столу, кажется, боялась оставлять Джамбота одного, шумно опустилась на табуретку, следит, как он измеряет шагами хату от окна к печке и назад. Она ему ни слова, подумала, что если сразу не возразил, значит решается на что-то. Санька тоже постояла молча и с обиженным видом ушла в свою комнату; скрипнула кровать.
Но вот Джамбот остановился перед матерью, забросил руки за спину, подался к ней, хотел сказать что-то, но снова заходил, теперь уже быстрей.
Уехал он на рассвете, предупредив мать, что погостит у дяди — и назад. Никто в станице не заметил сразу его отсутствия — зима, все сидели по хатам. Не выходила на улицу и Анфиса, печь растопит, еду приготовит. Но ее словно подменили; потеряла покой, жалела, что не удержала сына. «И что придумал…» — огорчалась она.
Шли дни.
В одно утро Анфиса накормила щенка — подрос заметно, не скулит больше — уселась, приткнувшись спиной к теплой печке, предалась воспоминаниям, но их прервал голос со двора.
— Самохваловы!
Почтальона ждала все эти дни, а, поди, взволновалась, никак не могла подняться, до того отяжелела.
— Молчунья?
— Да иду, иду же!
Ногой распахнула дверь в сени, а там уже почтальон — шапку долой, с почтеньем поздоровался:
— С добрым утром, Анфисия Ивановна!
Снял с плеча растопырившуюся сумку, опустил к ногам, склонившись над ней, нашел нужное письмо, вручил торжественно.
— От сына.
Сунула Анфиса руку в карман: давно у нее заготовлен на этот случай рубль.
— От меня.
Почтальон, прежде чем взять деньги, провел рукой под носом.
— Благодарствую!
Выбравшись за порог, поклонился, и хлопнула за ним дверь.
Включила Анфиса свет, встала под люстру, рассмотрела конверт со всех сторон: действительно, письмо адресовано ей. Распечатала.
«Дорогая маманя, уважаемая жена моя».
Анфиса справилась с волнением.
«Вот и пришло время описать все как есть мою жизнь за эти двадцать дней, как я уехал из станицы. Ничего не утаю, ничего не прибавлю.
Приехал я в город утром, встретили меня, как положено, по-родственному. День-два ходил по улицам, приглядывался, вспоминал, маманя, как мы раньше приезжали сюда, и ты все говорила: «Гляди во все глаза, сынок». А я мало что понимал, просто глаза таращил, раз было велено. Это потом уже по-другому смотрел. На третий вечер, значит, я и говорю дяде — как раз всем семейством сидели за столом — о своей жизни и что мне очень нравится в городе. Он мне сразу вопрос: «А как земля без людей обойдется?» Ну, я ему: «А пусть из города перебираются». Посмотрел он на меня, и стало мне стыдно своих слов, но оправдываться не стал. Дядя долго молчал, а потом сказал: «Земля, племянник, душу имеет, а она не всякому открывается». Тут братуха возразил: «Ничего с деревней не случится».
А сестра шуткует: боюсь, дескать, за Саньку. Обживешься здесь, Джамбот, скажешь: «Хочу городскую». Опять же и квартира нужна, прописка…
До того горько мне стало, что, верите, слеза прошибла. Налил я себе в рюмку водки, поднялся и тост сказал: «Не была ты, земля, без хозяина и не будешь, а что трудно, то трудно, да ничего, переживется».
Усевшись на табуретку, Анфиса задумалась, положила на стол вдруг ставшие тяжелыми руки, глядит на письмо и думает: «Нет-нет… Самохваловы не из той породы».
Несколько раз она порывалась сходить к Саньке на ферму, да не решилась. Еще поскачет баба в город.
В окно увидела, как бежала к дому сноха. Или ей почтальон успел сказать, или догадалась, но войдя, потребовала с ходу:
— Где письмо?
Уселась за стол прямо в пальто, читает и нет-нет да приговаривает:
— Вот дурак…
И не поймет Анфиса, одобряет или сердится. Но вот Санька долой с себя пальто, швырнула на кровать, туда же полетел пуховый платок, валенки сбросила посреди комнаты и осталась в чулках.
Прочла еще раз послание мужа — теперь уже медленней — и задумалась, но недолго оставалась в таком состоянии.
Извлекла из тумбочки тетрадь, ручку нашла на подоконнике, устроилась с локтями за столом, произнесла:
— Так…
И крупно вывела:
«Мой дорогой муж Джамбот, мой уважаемый сын Джамбот».
— Ты вот что, Саня, отпиши-ка ему, чтобы назад немедля спешил.
Заморгала глазами сноха:
— И не подумаю.
Вскинула брови свекровь:
— Это как тебя понимать?
Санька склонилась над бумагой.
— Да кто осудит нас, если в город подадимся? Никто.
Усмехнулась про себя Анфиса: «Ишь ты, куда все повернула».
Санька же, не замечая перемены в свекрови, продолжала свое занятие:
«Прочитали твое письмо и прослезились, а когда успокоились, так подумали, что надо тебе устраиваться в городе. Сними пока угол, чтобы я могла приезжать, не то как ты будешь столько времени без меня. Завтра я поеду в район, и все как есть разузнаю, значит, в каком направлении тебе действовать.
С тем до свидания. Твоя жена Александра и мать твоя Анфисия.
Ты гляди, не промахнись, в городе бабы хитрющие. Они телом тощие — далеко им до твоей Саньки, — а сманить могут быстро. Ты не обижайся на меня, люблю очень».
Утром Санька принарядилась, сказала свекрови, что уходит на ферму, а отпросилась у заведующего и поехала в район.
Весь день Анфиса пребывала словно во сне: решила пока не вмешиваться, еще ничего не случилось, а уж она станет разводить панику, пусть Санька забавляется. В город — значит похоронить род Самохваловых. Нет, тому не бывать!
«И Джамбот понимает», — успокаивала она себя.
Вернулась сноха из района, как и обещала, вечером.
— Свояченица говорит, что в городе трудно прописаться. Разведись, говорит, с Джамботом, чтобы он там вроде как бы женился на городской. Для прописки, значит, временно, а потом…
— Дура, — перебила Анфиса, гневно стукнула костылем. — Что придумала! Ну и дура… А если он с другой останется, а если городская слаще тебя?..