Читать интересную книгу Анна Леопольдовна - Фаина Гримберг

Теперь – об Остермане. Повторяю, что это один из великих умов, один из величайших министров своего времени. Крайняя несправедливость – приуменьшать или замалчивать его заслуги! Он знает основательно интересы всех европейских дворов, он чрезвычайно трудолюбив, ловок и неподкупно честен: он не принял никогда ни малейшего подарка от иностранных дворов иначе, как по приказанию русского правительства. Но он очень недоверчив и часто заходит в своих подозрениях слишком далеко. Он терпеть не может равных по одаренности. Сотоварищи его по кабинету министров никогда не были довольны им, потому что он хочет руководить всеми делами, а прочие, по его представлению, должны лишь разделять его мнение и подписывать покорно составленные им бумаги.

Притчей во языцех сделалось умение графа Остермана заболевать в нужные моменты и таким образом избегать явления при дворе. Однажды я слышала, как он говорил. Его речь показалась мне очень путаной и даже странной. Когда я рассказала о своем впечатлении доктору Сигезбеку, сей последний утешил меня, сказав, что немногие могли бы похвастать, будто хорошо понимают Остермана; часто после двухчасовых бесед, которые он имеет с иностранными министрами, они, выходя из кабинета указанного лица, так же мало знали, на что он решился, как в ту минуту, когда они туда входили. Все, что он говорит и пишет, возможно понимать двояким образом. Он скрытен до крайности и никогда никому не смотрит в лицо. Когда он считает это необходимым, он показывает, будто тронут до слез. Тетушка Адеркас осведомлена из придворных сплетен о его домашней жизни и весьма сожалеет его супругу. Толкуют, будто граф Остерман еще неопрятнее русских и поляков; комнаты его очень плохо меблированы, а слуги одеты обыкновенно, как нищие. Серебряная посуда, употребляемая им ежедневно, до того грязна, что похожа на свинцовую, а хорошие кушанья подаются только в дни торжественных обедов. Одежда его бывает до того грязна, что может возбудить отвращение.

Он родом из Вестфалии, сын пастора, прибыл в Россию около 1704 года и начал службу на галерах в чине мичмана; несколько времени спустя он был произведен в лейтенанты, и адмирал Крюйс взял его к себе в качестве секретаря.

Великий Петр, находясь однажды на адмиральском корабле, хотел отправить несколько депеш и спросил Крюйса, нет ли у него какого-нибудь надежного человека, который мог бы написать эти депеши. Адмирал представил ему Остермана, к тому времени выучившего русский язык настолько хорошо, что он говорил на русском языке, как на своем природном. Государь, заметив его ум, взял Остермана, в свою очередь, к себе, сделав его своим частным секретарем и доверенным лицом. Он употреблял Остермана в самых важных делах и возвысил его в несколько лет до первых должностей государства. В 1723 году, после падения барона Шафирова, Остерман был назначен вице-канцлером и сохраняет это звание.

Свое природное имя – Хайнрих-Иоганн – он давно изменил на русское – Андрей Иванович. Государь Петр женил его на природной русской из семейства Стрешневых, одной из первых фамилий в государстве; молодая жена принесла богатое приданое; но о ней толкуют разное; одни называют ее ангелом-хранителем мужа, другие – одним из самых злых созданий, существовавших на земле. Он имеет от нее трех сыновей и дочь. Госпожа Остерман показалась мне спесивой. Сыновья Остермана – уже капитаны гвардии, что дает им чин подполковников армии; в скором будущем они будут повышены в чинах.

Скажу и о графе Левенвольде, который меня интересует, поскольку от его действий зависит судьба принцессы, а я незаметно привязалась к ней. Граф Левенвольде лифляндец, происходит от одной из первых фамилий этого края. Он поступил камер-юнкером на службу к императрице Екатерине, известной супруге Великого Петра, еще при его жизни. После смерти великого государя он был пожалован в камергеры; толковали, будто причиною подобного фавора явилось то, что он был молод, хорош собою и статен; якобы именно поэтому императрица оказывала ему свое благоволение. Императрица Анна назначила его обер-гофмаршалом двора и инспектором доходов по соляной части. За ним не знают никаких качеств, кроме хороших. Он создан для занимаемого им места, имеет кроткий нрав, чрезвычайно вежлив и располагает к себе всех своим приветливым обращением. Он старается не вмешиваться ни в какие дела без должного приказания Ее величества или графа Бирона; так о нем говорят.

* * *

Сегодня принцесса посещает свою больную мать, герцогиню Мекленбургскую. Тетушка, как обычно, сопровождает свою воспитанницу. Обычно в дни этих посещений принцесса расстроена, печальна; я, впрочем, уже писала об этом. Утром тетушка прислала слугу с запиской; она просит меня не при езжать во дворец; герцогине хуже. Это встревожило меня; я с горечью думаю о моей августейшей приятельнице (кажется, я имею право так называть принцессу). Сегодня она грустна и одинока, но мы не можем поступать наперекор придворному этикету. Поэтому я не имею возможности поддержать Ее высочество в ее печали.

Я сидела у себя и читала Шекспира, переведенного на немецкий язык. Кто-то приехал, но я решила не выходить к гостям. Однако вышло совершенно не так, как я предполагала. Госпожа Сигезбек вошла ко мне и принялась уговаривать именно выйти к гостям. Приехали младший Миних и его жена Доротея. Я подумала, что эта последняя станет звать меня за глаза букой и чудачкой. Я обнадежила докторшу и попросила ее прислать горничную. Вскоре я уже была одета и причесана. Менее всего мне хотелось выглядеть нарядной. Когда я вышла в гостиную, младший Миних и Доротея приветствовали меня дружески. Мне показалось, что без меня молодые Минихи вели с господином и госпожой Сигезбек разговор легкий и непринужденный. Доротея улыбнулась мне и протянула руку мне навстречу. Граф Эрнст тотчас после того, как я села на кресло у стола с кофием, обернулся к доктору и завел серьезный разговор. Доктор попытался отшутиться, заметив, что при дамах лучше вести легкую беседу. На что младший Миних возразил даже с некоторым жаром, что отнюдь не все дамы таковы. Доротея рассмеялась. Я молила Бога о том, чтобы не покраснеть! Естественно, он имел в виду меня, кого же еще! Но мне всегда приятно, когда меня считают достойной серьезных мужских бесед. Граф Эрнст спросил, знаю ли я о кондициях, то есть об условиях, на которых нынешнюю императрицу пригласили из Курляндии править Россией. Я отвечала сдержанно, что кое-что мне известно, но послушаю с интересом новые, то есть не известные мне подробности. Доктор, держась по-прежнему шутливого тона, хотел говорить о другом и не нашел ничего лучшего, как завести речь о теплой погоде. Но граф Эрнст, поощренный мной, решительно овладел разговором и рассказал следующее.

Решено было, что власть должна будет принадлежать Верховному Совету, состоявшему из семи лиц; это были преимущественно князья Долгоруковы, еще недавно мечтавшие породниться с императорской фамилией посредством брака юного Петра II с одной из княжон. Ныне Долгоруковы в дав ней уже опале, но тогда они еще оставались в силе и своей волей постановили следующие условия:

1) Императрица Анна будет управлять не иначе как согласно с заключениями Верховного Совета.

2) Она не будет ни объявлять войны, ни заключать мира.

3) Она не будет ни налагать новых податей, ни раздавать важных должностей.

4) Не будет казнить смертью дворянина без явной улики в преступлении.

5) Не будет конфисковать ничьего имущества.

6) Не будет располагать казенными землями, ни отчуждать их.

7) Не вступит в брак и не изберет себе преемника без соглашения по этим предметам Верховного Совета.

В Митаве будущая императрица согласилась со всеми требованиями. Она вскоре прибыла в Москву, и многие члены Совета и сената полагали, что императрица вполне удовлетворена ограничениями, положенными самодержавному правлению. Она безропотно подписывала все бумаги, представляемые Советом, и показывала, будто охотно покоряется всем условиям, поставленным ей. Также ей повелели не брать в Москву ее любимца Бирона, тогда камер-юнкера. Первое, что она сделала по прибытии в Москву, было утверждение дозволения ей пригласить Бирона в Москву. Он не за медлил приехать. Началась интрига. Сторонникам кондиций всячески давали понять, что подобное ограничение власти императрицы выгодно лишь клану князей Долгоруковых, желающих утвердиться во власти, захваченной ими при Петре II. Вместе с тем исподволь старались возбудить недоверие в низшем дворянстве (которого численность в России велика), уверяя их, что покамест власть будет находиться в руках Верховного Совета, никто из среды этого дворянства не удостоится мало-мальски значительной должности, потому что каждый член Совета норовит раздать лучшие места и должности своим родственникам и прихвостням; так что, собственно говоря, дворянство будет в рабстве у Верховного Совета, тогда как, если императрица будет провозглашена самодержавною правительницей, то даже самому малознатному дворянину будут открыты пути к первым государственным должностям, совершенно наравне с первыми князьями, как это происходило в царствование Великого Петра, когда уважались только истинные заслуги, и что если этот государь и бывал строг, то его к этому принуждали; низшее же дворянство никогда не страдало при нем; напротив, в его царствование оно снова поднялось. Подобные соображения, выраженные кстати, производили, конечно, желаемое действие.