был выложен новый файл с текстом, написанным Белкой, судя по времени, вчера – когда я была на работе. Двенадцать страниц с описанием дома, тайной комнаты и сценой в ванной. По нашей договорённости и сюжетному плану, эти эпизоды значились за мной, и я их уже написала.
Я принялась быстро читать, чувствуя, как предательский комок подкатывает к гландам. На середине я остановилась.
Это был очень, очень, очень плохой текст.
5
Один мудрый китаец написал, что невозможно одну и ту же мысль дважды думать одинаково. Наверное, это как нельзя в одну и ту же реку войти дважды. Так мне всегда казалось. Я часто вспоминаю эту цитату, когда оголено сердце.
Именно оголено – с таким ощущением я прожила неделю после случая в кафе. Белка больше не упоминала о Лёшке. Будто и не было ничего. Запредельно тактильная в эти дни, Белка клала голову мне на колени, когда мы смотрели телевизор, обнимала перед моим уходом на работу, даже мурлыкала и тёрлась о моё плечо щекой, изображая кошку. Чувствовала, что во мне угнездилась обида.
Я не пыталась вывести её на разговор, потому что чувствовала свою вину, ведь это я внушила ей мысль, что Лёшка подонок. Теперь я ощущала себя виноватой вдвойне – и перед ним, и перед ней. А с чувством вины надо обязательно что-то делать, причём срочно – это вам скажет любой недоученный психолог.
Но что-то в нас с Белкой треснуло. Я так бесконечно страдала от этой мысли, что пыталась за уши притянуть наше счастливое прошлое: устроила вечер воспоминаний, вытащила на экран ноутбука наши самые счастливые фотографии. Смотри, Белочка, вот презентация нашей первой книги, вот мы в издательстве, вот какое-то дитё на читательской встрече дарит нам лист ватмана с криво нарисованным драпоном. А здесь мы на шашлыках. А тут гуляем по Питеру в белые ночи. Белка молчала, лишь изредка едко комментируя изображения. Я сделала попытку залезть ей в голову и получила там высоковольтный разряд: Белка не помнила большую часть того, что помнила я и что было мне бесконечно дорого. Обнулилась. Стёрла. Очистила оперативную память. Это ни хорошо, ни плохо – просто факт. Видимо, я была слеплена из другой – терракотовой – глины.
За этими всеми самокопаниями я решилась поговорить о нашей книге только спустя пару дней. Белка отмахнулась: ерунда, мол, ошибки по тексту вычистим позже, важно книгу поскорее закончить.
– Бэлл, мы же договорились, что кусок про дом пишу я!
– Разве? – упругим голосом отозвалась Белка. – Может быть. Мань, ты не обижайся, но я как старший товарищ должна подхватывать упавшее знамя. А ты знамя выронил, боец.
– Не поняла метафору. – Я пыталась придать голосу весёлость, у самой же в горле предательски запершило.
– Ты потеряла драйв, Манька. У тебя что, престарелая аудитория? Книгу будут читать наши с тобой ровесники, больше даже твои, не мои. И чем ты хочешь их зацепить? Саспенсом, размазанным на десять страниц? Да они уснут уже на первой!
– Бэлл, ты хотя бы предупредила, что тоже пишешь про комнаты. Я же время тратила. А с этой работой со временем у меня не важно. Сама знаешь, каждая минута на счету.
– В общем, не обижайся. – Она, кажется, и не слушала меня. – У тебя хороший кусок, но не из нашей книги. Давай мы его вырежем и оставим на потом.
– Когда «на потом»?
– Мань, ну раскурочим на абзацы и пристроим куда-нибудь в конец книги. Но большую часть, увы, удалим.
Я промолчала, не рискнув спорить. Что касается творчества, меня очень легко убедить в том, что я пишу плохо. Самый злобный мой критик – это я сама. Если Белка считает, что я оплошала, значит, так оно и есть.
– Давай прочтём главу вслух. – Я снова попыталась улыбнуться.
Так мы делали всегда, когда считали какую-то значимую часть законченной. Со слуха текст проявляется иначе: видна и звукопись, и стилистические косяки, и позорные языковые штампы.
Белка с радостью согласилась:
– Я тут перетасовала кое-какие части, сейчас увидишь.
Она начала читать всю главу про заброшенный дом. Я слушала и не узнавала наш текст. То, что писала я, было безжалостно сокращено, и вместо моих абзацев вставлены очень корявые Белкины эпизоды. Последняя треть главы оказалась для меня сюрпризом. Действие повернуло совсем в другое русло, не по заранее обговорённому плану. Белка явно доминировала.
– Ну чего ты куксишься? Так же лучше? Ведь правда? – подмигнула Белка и, гордая, правила на ходу в тексте какие-то хромоногие, с точки зрения русского языка, собственные фразы на ещё более калечные. И снова продолжала читать. Глаза её горели. Она не видела, каким топорным был текст.
Она этого просто не видела.
Она, чёрт возьми, НЕ ВИДЕЛА!!!
– Ну, Люся там ещё подправит. – Белка захлопнула ноутбук. – Не переживай. Надо сосредоточиться на том, чтобы скорее закончить. И найти приличного издателя. Я тут закинула удочку. Завтра созваниваемся с одним. Наша книга будет бомбой, Манька! Мы станем знаменитыми!
Ночью, лёжа под одеялом, я отчаянно ругала себя за трусость и мягкотелость. Мне хватило мужества сказать чужим людям в офисе про мой крен с чашками, но не хватило решимости объявить близкому – самому близкому мне человеку – о том, что наш совместный текст, скомпилированный из лоскутков и обрывков, ужасен. Вопиюще ужасен!
Мне казалось, я хороню собственного ребёнка.
И ещё. Я вспоминала Белкины глаза, и они больше не напоминали глаза живого человека. Что же это, мама? Белка сходит с ума? Или с ума схожу я? Кто из нас более нормальный? Кто?
Я зарывалась в одеяло и представляла, что летаю – на своих белых крыльях. И мне становилось легче.
В обеденный перерыв я выскочила из офиса и пошла искать Лёшку. Я не помнила название фирмы, где он работал, и единственное, что я о ней знала, – то, что она была финансовой. Я каталась в лифте по этажам, читала таблички на дверях, и там, где было не понять, что за контора (например, ООО «БАМС»), я звонила или входила и спрашивала девиц на ресепшн об Алексее Матвееве. Его никто не знал, хотя по теории вероятности с такими расхожими именем и фамилией, как у него, уж пара-тройка особей из офисного планктона могла бы существовать. Наконец я вышла на шестом этаже и сразу же вспомнила, что Лёшка говорил мне именно про шестой. Напротив лифта была солидная дверь с золотой табличкой «Финансовая компания „Петербургский Мост“». «Что ж, – подумалось