их любила! Но не факт, что они любили бы меня.
* * *
Мирон долго мыл руки – тщательно, как-то по-хирургически. Тёр каждый палец, затем встряхнул кистями и взял с полочки под раковиной чистое полотенце – настолько белое, что казалось, оно было подсвечено изнутри холодной люминесцентной лампой. Было удивительно, как в этом заброшенном пыльном доме оказалась такая цивилизованная ванная комната, достойная неплохого загородного коттеджа. И что поражало больше всего: Катя утром осматривала весь дом, открыла все двери, но никакого намёка на потайные помещения не было. Она помнила только то, что они с Мироном как будто провалились куда-то, оказавшись в спальне с примыкающей к ней ванной и ещё одной комнатой, назначение которой Катя пока не разгадала.
– Ты должна быть мне благодарна, – не глядя на Катю, произнёс он и бросил полотенце в корзину с грязным бельём. – Я избавлю тебя от ненужной суеты. Твоя жизнь, по сути, изначально была ошибкой. Арифметический сбой во вселенной. Должно было быть на одну жизнь меньше. Но ты родилась. За это надо было бы наказать твоих родителей, но не беспокойся. Я найду их. Потом. Обязательно найду. Мы никому не должны прощать такие промахи.
Катя вжалась в стул, ощутив позвоночником ледяную перекладину спинки. От тряпки, которой был перевязан её рот, сводило скулы, но малейшее движение языком и зубами откликалось позывами рвоты. Мирон повернулся к Кате, постоял, пристально её разглядывая, потом сделал шаг к ней, и Катя задохнулась, с сипом всасывая через ненавистный кляп воздух напополам с морозистым ужасом. В звериной грации Мирона был гипноз и завораживающая сила, Катя видела приближение словно в рапиде – медленным и парящим. Даже не видела – ощущала чуть прикрытыми веками.
Мирон не спешил. Наклонившись к Катиному затылку, он втянул ноздрями её запах.
– Ты изумительно пахнешь, моя девочка.
Он сказал «моя» как-то особенно, певуче и другим тембром. Катя старалась не шевелиться: любое движение могло спровоцировать Зверя.
Он слегка провёл пальцами по её ключицам, и тело ответило крупной дрожью. Катя уже не стеснялась своей наготы, и мысли дёргались в голове, отскакивали, как шайба от бортиков дворового катка. Холодно. Холодно. Холодно. Но уже не так и страшно.
Она услышала звук льющейся воды и замерла. Мирон намочил губку, отжал и принялся водить ей по Катиной спине, от шеи к пояснице, останавливался и снова медленно гладил её острые лопатки. Губка была горячей, и в какие-то моменты Катя не могла понять – может, это Мирон сам касается её позвонков влажными губами.
Омовение – так он назвал то, что делал, – было для неё новой пыткой. Мирон объяснил, что перед тем, как Катя наденет подвенечное платье, необходимо совершить ряд процедур.
Он вновь намочил губку, уже добавив пахучего мыла, и принялся тщательно мыть Катино тело. Катя словно впала в анабиоз, не реагируя на движения Мирона и уже не смущаясь от того, что он дотрагивался до её интимных зон. Она закрыла глаза и лишь чуть заметно вздрагивала, когда ощущала его горячую руку вместо губки. Капли стекали по телу, и ей казалось – это стекает её кровь. Она старалась думать о чём-нибудь, кроме… кроме… В её голове вертелась мелодия, которую Мирон напевал сегодня утром, и Катя ухватилась за неё, как за маленький спасательный круг. Только не думать! Только ни о чём не думать!
– У тебя родинки. Как мило! И рёбрышки немного выпирают. Цыплёночек. Девочка. Ты пойми, я прав. Я никогда не бываю неправым. Ты не должна бояться. Помни: я исполняю мечты. Твои мечты.
Катя открыла глаза. Он стоял перед ней на коленях и вытирал махровым полотенцем. Мягкая материя превращалась в наждак, едва соприкоснувшись с кожей. Катя пыталась справиться с дрожью, но безрезультатно: мокрый металлический стул пожирал её тепло с удвоенной силой. Ныли лодыжки и запястья, плотно стянутые плетёными матерчатыми ремнями.
Мирон отошёл от Кати на два шага и остановился, рассматривая её. Он ничего не говорил и, казалось, даже не дышал. И это было самым невыносимым. Кате вдруг стало всё равно, что он сделает дальше. Лишь бы всё закончилось поскорее.
* * *
К моему великому удивлению, мне позвонили из «Дельта Лайф» и сделали предложение. Оффер, как у них называется. Осчастливицей была Илона, их кадровик. Она беглым речитативом зачитала мне условия работы, и от волнения я не поняла ровным счётом ничего, но Илона заверила, что оффер послан мне по электронной почте вместе с трудовым договором.
– Когда вы можете выйти?
– Сегодня, – выпалила я.
– Ну нет, – пшикула Илона. – Сегодня рабочий день уже начался. Приходите завтра ровно в девять.
Она ещё сообщила что-то важное про документы, которые надо принести, но уловив, что список также ждёт меня в почте, мой мозг отказался впитывать информацию. Мы попрощались, и я долго ещё стояла, глядя на своё отражение на погаснувшем экране телефона.
Когда ступор прошёл, я позвонила Белке.
– Мань, тебе нужна смена офисной одежды. Ты же не сможешь ходить каждый день в моём костюме, – после бурного ликования выдала Белка.
Она была, безусловно, права – просто необходимо срочно раздобыть одну базовую юбку и пару блузок на первое время. И хотелось ещё брюки, но наш бюджет их уже не потянул бы. Эх, почему я не попробовала устроиться к айтишникам? У них, как мне известно, ходи в чём хочешь – хоть в джинсах, хоть в свитере а-ля «привет, лыжня».
Я взяла из ящика отложенные на непредвиденные расходы деньги и вышла из квартиры.
Во дворе соседские дети играли в смерть и делали это талантливо. Их было трое: две девочки, чёрненькая и рыженькая, и белобрысый мальчик, всем лет по шесть-семь. Штанишки, футболочки, кепочки-панамочки, верные приметы тёплого северного мая. Бежевые тонкие ручки и ножки, не обласканные загаром бережливого питерского солнца. Белая капустница лежала на импровизированном одре из песка, мальчик стоял рядом, держа коробочку из-под йогурта. Чёрненькая девочка гнала его назад:
– Крышка нужна для гроба, принеси крышку!
Мальчик убежал и сразу же появился с пластиковой бутербродницей в руках. Наверняка взял на кухне без спросу. Ну, для благого-то дела не грех…
Дети положили бабочку в гробик, постояли, повздыхали.
– Ты была хорошей бабочкой, – сказала, наконец, чёрненькая. – Пусть земля… это… забыла!
– Сладкой? – подсказала рыженькая.
– Точно! Пусть земля тебе будет сладкой! – радостно воскликнула чёрненькая.
Вырыли ямку, положили гробик, сверху насыпали курганчик и по кругу натыкали клевера и мать-мачеху.
Снова постояли, сложив на животиках кулачки. Помолчали. Мальчик выпятил нижнюю губу, всхлипнул пару раз, рыженькая расплакалась.
Сердце моё